дом теперь. Там он и останется, пока смерть не сжалится надо мной и не позовет за собой во тьму. Знаешь, как меня местные зовут? Плачущий Джо. Каждый раз, как я прихожу к девочкам, то не могу сдержать слез. Я реву там, как гребаный псих. Хотя, я, наверное, и есть псих. Псих, который уже давно никому не делает ничего плохого. Но мне уже пора. Спасибо тебе, что выслушал. Мне пора к моим девочкам. Они ждут, а я не опаздываю. Чем я могу тебя отблагодарить за доброту? – он улыбнулся и тут же нахмурился, когда я достал из рюкзака фотоаппарат и принялся возиться с настройками. – Что ты хочешь делать?
– Хочу сделать твой портрет, – тихо ответил я и слабо ему улыбнулся, чтобы успокоить. – Не переживай, твою историю буду знать только я. Считай, что эта фотография будет благодарностью.
– Но мне надо привести себя в порядок…
– Не надо. Будь собой, а не тем, кем ты был когда-то, – отрезал я и, чуть сместившись вправо, освободил место для заходящего солнца, которое мягко осветило измученное лицо Седьмого. Задержав дыхание на выдохе, я нажал на кнопку и потом еще раз, чтобы снимок был резким наверняка. Затем, выключив камеру, посмотрел на бродягу. Он так и сидел без маски, смотрел в окно, словно забыв обо мне, грустно улыбался и качал головой. Я поднялся со стула и бросил на стол несколько смятых купюр и помахал рукой довольному Уэйду. Бармен до сих пор не верил, что я спокойно и без скандалов покину его заведение. Седьмой тоже поднялся. Молча. Он расстегнул портфель и, чуть покопавшись в нем, достал маленькую фотокарточку, которую протянул мне. Улыбнулся, смутился, покраснел и робко произнес:
– Мои девочки. Лайла и Мегги.
Я посмотрел на фотографию и тоже улыбнулся. У девочки со снимка были глаза отца. Такие же голубые, только чуть потускневшие из-за полинявшей фотобумаги. Сам он расположился по центру. Молодой, подтянутый офицер, еще не искушенный той жаждой, испортившей его жизнь. Он улыбался, смотря в камеру. Улыбалась и его жена. Миловидная блондинка Лайла. Они были счастливы, и от фотографии так и веяло теплом, что мне даже стало жарко. Я вернул ему фото и, чуть подумав, протянул руку. Он осторожно пожал её, словно не веря в это и, сконфузившись, отвернулся. – Спасибо.
– И тебе спасибо. За искренность, – кивнул я, закидывая рюкзак за спину. Затем, развернувшись, я вышел из бара. Закурил сигарету. Посмотрел на небо и отправился домой. Моей обработки ждали два портрета. И начать я решил с фотографии Седьмого. Тогда я еще не знал, как удивлюсь, увидев его портрет без обработки в Фотошопе.
Придя домой, включив компьютер и взяв из холодильника холодное пиво, я первым делом открыл raw-фото Седьмого. Вся нужная информация была занесена в блокнот, и я знал, что даже если забуду его имя, оно будет в блокноте и никуда не денется. Но увидев фотографию, я минут пять пялился на экран, не желая верить в то, что видел. Седьмой был нормальным. Тот самый человек из бара, рассказывающий свою историю. Я видел его подернутые дымкой голубые глаза, перебитый нос, спутанную бороду и нечёсаные волосы. Он был нормальным. Из говнины выделялась лишь пара противных прыщей на щеке и лбу, грязно пятно под глазом и влезший в кадр Уэйд. Уэйда из говнины я просто отмел, списав на собственную криворукость. Его расплывчатый силуэт я редактировать не собирался, поэтому просто выделил его «лассо» [19] и залил область с учетом содержимого. И Уэйд исчез, словно его никогда и не было на этой фотографии. Но Седьмой… Я не знал, почему его фотография оказалась нормальной, а Он проигнорировал визит ко мне сегодня или же просто посмеивался где-нибудь вдалеке, не желая отвечать на вопросы. Мотнув головой, я стиснул зубы и сел за компьютер. Седьмому нужно подправить душу. Убрать говнину и дать ему то спокойствие, которого он так отчаянно желал. Свои грехи, какими бы они ни были, он давно искупил. Если он в это не верил, то верил я. И моя вера была сильнее и важнее, чем его в данный момент.
На самом деле особая ретушь не потребовалась. Почему-то женские портреты сочились говниной сильнее, чем портрет этого раскаявшегося убийцы. Я не знал почему, а Он меня не просветил на этот счет, поэтому пока оставалось только удивляться. И работать. Я убрал красноту из глаз Седьмого, вернул в них блеск и тот яркий голубой цвет, который меня удивил. Затем чуть приподнял уголки губ, чтобы улыбка вышла не такой страдальческой, и подтянул овал лица. Выбившиеся волоски я удалил, осветил его лицо сильнее, и передо мной сейчас был портрет того самого мужчины с фотографии, которую он мне показывал. Только тут он стал старше и мудрее, а та боль, что изначально была во взгляде, исчезла без следа. И я надеялся, что она как можно скорее исчезнет из его жизни.
– Удачи тебе, Джо, – я поднял пиво и легонько стукнул горлышком бутылки по монитору. – Пусть твои демоны тебя наконец-то оставят.
Он хотел, чтобы я делал выбор? Вот он, мой выбор.
Я включил интернет-радио, по которому крутили какой-то попсовый британский панк, откинулся в кресле и вспомнил о той пухлогубой девице, которая была первой. Вспомнил, послал её подальше и закрыл глаза. В мыслях все еще витали обрывки истории Седьмого, и я ждал, когда они окончательно исчезнут.
'Cause we are the ones that want to play
Always wanna go but you never wanna stay
And we are the ones that want to choose
Always wanna play but you never wanna lose
System Of a Down – Aerials
Детей я тоже не люблю. Чаще всего мне попадаются крикливые, избалованные и наглые уроды, заключенные в детском теле. Они манипулируют взрослыми, придумывают больным и воспаленным мозгом такое, на что даже конченый псих не способен, и ведут себя омерзительно. Но в самом начале своего пути я иногда брал заказы на детскую съемку. Их портреты, чаще всего, не требовали глубокой обработки, да и говнины в них было меньше, чем у взрослых. Все эти крики, истерики и невыносимое поведение были масками. Взрослые носили маски холодной безучастности, а дети, наоборот, надевали маски, привлекающие внимание. Яркие, красочные и до блевотины надоедливые. Впрочем, исключения тоже были. Например, Воробушек. Десятая в моем списке.
