в окружении взрослых детей и малолетних внуков, тихо помираешь. А сейчас, видите-ли, санаторий у него! Конечно! Как же иначе?! Но, на деле — ты злодей. Злодей, каких ещё поискать нужно. Кто спокойно спит когда ближний так горько мучается — тот впадает в страшный грех, и это — не просто равнодушие, это — архиравнодушие! Ты — страшный человек, Акакий. Ты и подобные тебе, имя которым — легион, ибо вас — тьмы!
— Да чем я перед тобой виновен, Отче? А ли тем, что не такая горькая мне досталось доля? Что не болею я как ты болеешь? Не страдаю как ты? А хоть бы и страдал — то легче тебе с того было, что ли? Сильно полегчало бы? Надолго ли?
Никодим зло перекосил рожу: «А чё? Глядишь бы и полегчало. Хоть на секундочку».
Акакий подошёл и горячо его обнял: «Прости, Отче! Я вижу твои терзания и муки, и сочувствую тебе искренне. Я не чувствую нутром твои страдания и боль за всю твою даром потраченную жизнь. Я так далеко и мне страшно только от того, что во вселенной такое вообще возможно. Я далёк от всего этого, ведь это не мой жребий в конце концов, не мой».
— То есть, другими словами тебе по хую?
— Да что с меня взять? Я — просто мирный мечтатель и тихий созерцатель, не более того.
— Говори прямо! Не юли!
— В общих чертах — да. Да, мне по хую!
Никодим силой оттолкнул Акакия.
— Да, ты в своём праве мстителя. — с готовностью сопротивляться продолжал Акакий. — Но я в своём праве родителя и чура. Так что, Витю тебе не отдам. Тем паче, что я уже возложил на него свою мёртвую руку.
— Знаю я твою руку — то не на смерть вовсе. На удачу скорее. — усмехнулся в ответ старик. — Быть может на болезнь лишь только. И, уж тем паче, далеко не на ту смерть, что я для него лелею.
— Почему? Может помрёт, а может и нет. Может дураком станет, а может — полудурком. Но, вряд ли отделается обоссанными штанами. Я, ж, всё-таки, мертвец, но там — как Бог даст. Но, я — первый возложил на него руку, он мой. Таков закон мёртвых.
Тут, звучно гремя костями и цепугою, Никодим со страшной силою затрясся, а пустые глазницы вспыхнули инфернальном огнём. Какая-то неведомая злая сила подняла его вверх над кронами деревьев.
— Давай состязаться в магическое искусстве! — проорал поп. — В призыве демонов, управлении стихией! В некромантии! Выходи на ристалище, сосед! Но, знай — если я возьму верх, то изведу всех Амораловых под корень. И буду, хоть и ненадолго, но всё-же чуточку счастливее! Ахахаха-Ухухухухуу-Ииииихххааааааа!!! — зло расхохотался поп.
Среди покойников возник нешуточный переполох. Все, вдруг, стали тревожно переглядываться, кое-кто утёк в свои могилы, а Витя, и без того окоченевший от страха, ещё и обосрался.
Ну и мудак же ты, сосед! Да с каждым годом всё лохмаче делаешься. — мысленно молвил Акакий. — От тебя, такого дурака, так просто не отделаешься. Он может и ограду завалить и даже крест на болота утащить. Что доброго от него ждать?
— Нет, ты это зря придумал. Давай просто решим проблему по старинке? — уже вслух произнёс Акакий. — Выйдем за оградку — раз-на раз на кулаки, а опосля — вернёмся каждый в свой удел и забудем уже, наконец, эту горькую распрю?
— А вот хер ты угадал! — молвил поп, уже предвкушая борьбу. — Я тебе — не хвост собачий, ирод! Это тебе не у пивного ларька с пьянчугами драться! Ты имеешь дело с протоиереем Никодимом, и Это — война! Война на уничтожение, на полнейшее истребление, под корень!
Вскоре, с дубиной наперевес, прибежали сердитые мертвец с мертвячкой — это были Иван Акакиевич с супругой, а за ними — ещё трое облезлых, но, с почти целыми глазными яблоками, — то были его, Ивановы сотоварищи. Следом спешила ещё ватага — племянники и братья Ивановой супруги Галины. Ещё ковыляли с пяток-другой каких-то уж совсем ветхих скелетов: кто — без черепушки, кто — без рук, кто — по-пластунски, без ног, многие из них сыпались прямо на ходу. Это была «старая гвардия» Акакия.
На сторону Никодима встали все усердные богомолы — завсегдатаи его прихода, в основном старухи.
Заварушка начиналась нешуточная: друзья-товарищи, братья-сёстры, зятья, кумовья, отцы и дети. Узы крови, узы дружбы, другие-какие причины.
Всё переплеталось самым причудливым узором. Всё вокруг зашумело, загудело и понеслось хромой козой галопом вскачь по огородам…
Покойники стали друг с дружкой спорить и ругаться: кто-то кого-то в чём-то громко убеждает, кто-то — вспоминает старые долги… Один мертвец клянётся другому в вечной дружбе и безвозмездной помощи, второй другому объясняет какой тот педераст, что не стоит в одном ряду с ним за Акакия, третий — всей душою и мощами с Акакием, но приходится Никодиму роднёй, четвёртый — так горячо орал, призывая мёртвых встать на защиту батюшки, что аж вылетела челюсть, у пятого — свои доводы, у шестого — свой интерес, седьмому-восьмому — эта ссора вообще безразлична, но сын полез или жене больше всех надо.
Тут и там вспыхивает мордобой, где-то ещё нет, но вот-вот начнётся. Кто-то старается угомонить враждующих, но, разнимая драку и, ненароком получив оплеуху-другую, скоро сам сигает в самую гущу рукопашной. И, совсем скоро, добрая часть этого мертвецкого поприща попросту забыло в чём был сыр-бор изначально и раскололась на три большие разборки, да на бесчисленное множество мелких драчек-междусобойчиков.
Никодим, паря над битвой, выразительно читал Апокалипсис: «И вышел другой конь, рыжий, и сидящему на нём дано взять мир с земли!».
Довольно быстро ему угодили тяжёлым булыжником по черепу, от чего тот, в глубоком нокауте упал в толпу, где ему ещё хорошенько намяли бока.
Ваня Кожемяка с братками держались вместе: в куче-мале они вплотную встретились с контуженным Никодимом. Поп с ног до головы облил их всех безмолвно холодным презрением.
— Хули зыркаешь, вошь? Я те ща колени прострелю! — предупредил попа дерзкий Ваня.
Но, не успел Иван взять его за жабры — как поп, при помощи магической ярости, поднял его вверх тормашками и с силой припечатал головою оземь: «Зелёные вы ещё, с Отцом Никодимом тягаться!»
— Эт чё? Типа нам сорок дней нету и нас можно чморить, что ли? Мы, типа духи, как в армейке? Да? А хули?
Каратисты и боксёры начали выписывать свои коронные приёмы: исполняли убойнейшие прямые, ломовейшие боковые,
