Произведения Хемпель – не что иное, как такие вспышки озарения. И каждая подобная вспышка вызывает едва ли не физическую боль узнавания.
В настоящее время Том Спенбауэр ведет занятия с группой студентов. Он раздает им ксерокопии «Урожая», переснятого из старого номера «Квотерли». Главный редактор журнала Гордон Лиш – тот самый человек, который когда-то обучал Спенбауэра и Хемпель и Ричарда минимализму. А через Тома – также и меня.
С первого взгляда «Урожай» может показаться чем-то вроде списка отнесенной в прачечную одежды. Трудно понять, почему ты готов разреветься, подбираясь к последней, седьмой странице повествования. Чувствуешь себя сбитым с толку и растерянным. Данный текст – простое перечисление фактов, изложенных от первого лица, однако они каким-то образом образуют нечто большее, нежели сумму многочисленных слагаемых. Большинство приводимых фактов вызывает гомерический смех, однако в последний момент, когда ты полностью разоружен смехом, текст разбивает тебе сердце.
Она разбивает вам сердце. Окончательно и бесповоротно. Эта самая негодница Эми Хемпель. Вот первое, чему учит Том. Хороший рассказ непременно должен рассмешить читателя, а в следующее мгновение разбить ему сердце. И последнее, что следует уяснить, – тебе никогда не написать так же хорошо. Этому невозможно научиться, если не переведешь груду бумаги, год за годом посвящая все свободное время ручке и чистому листу бумаги. В любой ужасный момент вашей жизни можно снять с полки томик Эми Хемпель и убедиться в том, что ваш лучший рассказ – худшее из наихудшего, самая жалкая на свете пачкотня.
Изучая суть минимализма, студенты в течение десяти недель собираются за кухонным столом Спенбауэра и анатомируют, вернее, просеивают «Урожай».
Первое, что вы изучаете, – это то, что Том именует «лошадками». Метафора – это… вы как будто перегоняете фургон из Юты в Калифорнию и весь путь не меняете лошадей. Замените слова «темы» и «хоры» на «лошадок», и вам все станет ясно. В минимализме рассказ – это симфония, он постоянно нарастает, но никогда не теряет главной мелодической линии. Все персонажи и эпизоды, вещи, казалось бы, совершенно разные, тем не менее иллюстрируют некий аспект темы рассказа. В «Урожае» мы видим, как каждая деталь есть некий аспект бренности бытия и увядания – от доноров почек до жестких парней в телесериале «Династия».
Другой аспект Том называет «обожженным языком». Это значит сказать нечто, но сказать неправильно, исковеркав смысл, чтобы ненадолго остановить читателя. Заставить его читать текст внимательно. Может, даже перечитать дважды, чтобы взгляд больше не скользил бездумно по строчкам, по поверхности абстрактных образов, обрубленных наречий и стилистических штампов.
В минимализме штампы называются «общепринятым текстом».
В своем «Урожае» Эми Хемпель пишет: «Я мчался сквозь дни подобно отрубленной голове, которую оборвали на полуслове». Именно в этом месте вы и получаете ее «лошадок» смерти и увядания и ее манеру написания предложений, которая сбивает вас с галопа быстрого чтения и заставляет читать текст внимательно и неторопливо.
Да, вот еще что: в минимализме нет абстракций. Боже упаси, никаких глупых наречий вроде «сонно», «раздраженно» и «печально». Никаких единиц измерения – футов, ярдов, градусов, лет. Что значит фраза «восемнадцатилетняя девушка»? Что за ней скрывается?
В «Урожае» Хемпель пишет: «В год, когда я начал говорить «в-а-аза» вместо «ваза», один человек, с которым я был едва знаком, лишь по чистой случайности не убил меня».
Вместо сухого упоминания года или меры измерения мы получаем образ человека, который только-только начинает постигать вещи, плюс обожженный язык, плюс к этому она пускает вскачь свою «лошадку» бренности бытия.
Видите, как одно дополняет другое?
Вы узнаете о минимализме еще кое-что. Это так называемый «ангел-летописец». Прием заключается в бесстрастной манере письма, когда автор не выносит никаких суждений о том, что он описывает. Читателя не пичкают ничем «жирным» или «счастливым». Можно лишь описывать поступки или внешность, но делается это так, что суждения выносит сам читатель. В подобных случаях писатель щедро рассыпает подробности, которые в читательском воображении принимают нужную форму.
Эми Хемпель тоже так поступает. Нет, она не говорит нам открытым текстом, что приятель героини – первостатейный засранец. Она ограничивается тем, что описывает, как тот держит в руках запятнанный кровью своей подружки свитер и произносит: «С тобой все будет в порядке, а вот свитерок испорчен окончательно».
Малое становится великим. Вместо привычного потока общих мест перед вами медленно скользят один за другим абзацы величиной в одно короткое предложение, каждый раз побуждая вас к эмоциональной оценке прочитанного. В лучшем случае Эми – адвокат, излагающий суть судебного процесса, факт за фактом. По одному свидетельству за раз. В худшем – фокусник, демонстрирующий ловкость рук. Но, читая ее тексты, вы принимаете в себя пулю, о полете которой вас никто не предупреждал.
Значит, мы с вами разобрали, что такое «лошадки», и «обожженный язык», и «ангел-летописец». Теперь немного порассуждаем о том, как писать «ближе к телу».
Хемпель показывает нам: чтобы заинтересовать читателя, рассказ не обязан превращаться в поток словоблудия. Не нужно хватать читателя за уши и забивать ему в глотку ваше повествование. Напротив, рассказ должен представлять собой последовательность вкусных, ароматных, осязаемых подробностей. То, что Том Спенбауэр и Гордон Лиш называют «быть ближе к телу», то есть вызвать у читателя физическую реакцию симпатии к тексту, вовлечь его в повествование на нутряном уровне. Единственная проблема с творчеством Хемпель – ее почти невозможно цитировать. Стоит выдернуть какой-то кусок из контекста, как он тут же утрачивает свою мощь. Французский философ Жак Деррида сравнивает создание художественных текстов с кодом компьютерной программы, установленной на жестком диске нашего сознания. Оно сродни соединению разрозненных макросов, которые совокупно создадут некую реакцию. Никто из известных мне авторов не достиг в этом такого совершенства, как Хемпель. Каждый ее рассказ настолько плотен, настолько крепко приварен к голым фактам, что вам остается лишь лечь на пол лицом вниз и восславить его.
Правило, которого я придерживаюсь, знакомясь с людьми – если мне нравится то, что они делают, – состоит в том, что мне хотелось бы стать свидетелем того, как они портят воздух или ковыряют в зубах. Прошлым летом в Нью-Йорке у меня проходили чтения в издательстве «Варне энд Ноубл», где я тепло отозвался о Хемпель, сообщив собравшимся, что если она напишет достаточно, то я останусь дома и, не вылезая из постели, буду читать ее книгу весь день. На следующий вечер она пришла на мои чтения в Виллидж. Я выпил кружку пива, и мы с пси поговорили. Дело обошлось без порчи воздуха.
И все же я надеюсь, что больше никогда не увижусь с ней. Но первое издание ее книги, то самое, за 75 долларов, я все-таки купил.
На чердаке Мэрилина Мэнсона почти полночь.
Это площадка винтовой лестницы, на которой стоит скелет человека семи футов ростом с почерневшими от времени костями. Вместо человеческого черепа у него череп барана. По словам Мэнсона, когда-то череп этот служил алтарем в старой сатанистской церкви где-то в Британии. Рядом со скелетом протез, искусственная нога, которую после концерта, отстегнув, Мэнсону подарил какой-то инвалид. Рядом – парик из кинофильма «Джо Дерт».
Это финал десятилетней работы. Это – новое начало. Альфа и омега человека, который целое десятилетие трудился над тем, чтобы стать самым презираемым, самым страшным исполнителем. Своего рода защитная реакция, помогающая выжить. А может, он стал таким просто от скуки.
Стены вокруг красные. Мэнсон сидит на черном ковре, тасует карты Таро и говорит:
– Очень трудно гадать для самого себя.
Где-то, рассказывает он, у него есть скелет семилетнего китайского мальчишки, разобранный на части и запечатанный в пластиковые пакеты.
– Наверное, я смогу сделать из него канделябр, – говорит Мэнсон.
Где-то стоит бутылка абсента, который он пьет, несмотря на то, что боится разрушить свой мозг.
Здесь, на чердаке, хранятся его картины и рукопись его новой книги – романа. Мэнсон показывает эскизы новой колоды карт Таро. Почти на каждой карте – его собственное изображение. Мэнсон – Император с протезами вместо ног, сидящий в кресле-каталке. Он сжимает в руках винтовку. За его спиной перевернутый, древком вверх, американский флаг. Мэнсон – безголовый Шут, срывающийся вниз с обрыва с зернистым фото Джеки Онассис в розовом костюме на фоне рекламного плаката избирательной кампании Джона Фицджералда Кеннеди.
– Это новая версия карт Таро, – объясняет он. – Я заменил мечи ружьями. Судья взвешивает на весах Библию и человеческий мозг.
