время. Перерыв или обед. Ты ходишь в столовую?
Нет, говорю я. Почти никогда. Держусь особняком.
– А почему?
Всяко лучше, чем вести пустые беседы.
– А обед? Обедаешь ты тоже в одиночку?
Обычно да.
– Почему? Есть какая-то конкретная причина?
Люди отвратительные, говорю я.
Он поднимает экран, щелкает по нему, – вероятно, включает диктофон.
– Отвратительные?
Я наблюдал за парнями в столовой. Смотрел, как они уплетают сэндвичи. Как хлеб и начинка перемалываются в мерзкую массу. То, что не проглатывалось, застревало между желтоватыми зубами и распухшими деснами. Простите за подробности, но говорю как есть. И это касается не только еды. Я видел, как коллега заснул во время перерыва с открытым ртом. От одного вида мне стало тошно. Такое редко замечаешь. Но однажды я заметил, как один из парней после еды вытер рот салфеткой, потом высморкался в ту же салфетку, затем скомкал и бросил ее на тарелку, и салфетка-шарик стала очень медленно расправляться, как будто хотела, чтобы ее все увидели, и вот тогда я задумался и понял, что наш общий знаменатель – это присущая нам, всем нам, мерзость. Ушная сера, грязь под ногтями, гной. Я видел, как мужчины идут по улице и плюют на землю. И все это мы делаем на автомате.
Я делаю глубокий вдох и понимаю, что Терренс внимательно на меня смотрит.
– Раньше ты об этом никогда не упоминал. По крайней мере, при мне.
Ну, я ведь не сижу и не зацикливаюсь на этом сутками, отвечаю я. Это так… мысли. Просто на работе постоянно с этим сталкиваюсь.
Терренс начинает что-то печатать на своем экране.
Я устал, говорю я. Думаю, мне пора ложиться.
* * *
Теперь Терренс беседует с Гретой. Кто знает, о чем они там болтают. На чердак, как меня, он ее не повел. Они просто сидят на кухне. А я в гостиной. Судя по всему, их беседа разительно отличается от моих интервью.
Я думал, смогу заснуть пораньше, но теперь не получится. Встаю со стула и иду на звуки их голосов. Останавливаюсь в коридоре возле кухни. Слушаю. Они говорят тихо, потому что знают, что я рядом, и я предупредил, что буду спать.
Хотелось бы присутствовать при разговоре Греты и Терренса, видеть, где они сидят, как расположились за столом, но если я войду, они тут же умолкнут. Они хотят побыть наедине. Терренс постоянно старается остаться с Гретой наедине.
– Но так ли мы свободны, как думаем? – спрашивает она.
– Я бы сказал, да, – отвечает Терренс.
– Только подумай, сколько всяких условий и обстоятельств влияет на наши действия, наше поведение, наш стиль, наши мысли. Трудно, а может быть, даже невозможно не поддаться влиянию.
– Но влияние-то мы осознаем. Мы можем либо принять, либо отвергнуть эти обстоятельства.
Я подношу руку к глазу, потому что чувствую, как он дергается. Слегка надавливаю.
– Знаешь, что мне все твердят всю жизнь? Что это мой дом, мое место, что мне оно нравится и мне повезло иметь то, что имею. И он всегда говорил, что я возненавижу город, мне там будет плохо и страшно. Это правда? Или мне просто вбили это в голову?
Терренс издает звук: одобрительно хмыкает.
– У меня есть одна фантазия, – продолжает Грета. – Я представляю, что собираюсь выяснить все лично и решаю, что с меня хватит. Что больше не могу так жить. Хочу чего-то другого. Чего-то для себя. И решаю, ну, уехать.
Уехать? Что это значит? Ей никуда уезжать не надо. А вот мне – да. Грету нигде не ждут. Я продолжаю давить на подергивающийся глаз и внимательно слушаю дальше.
– И что тебя останавливает? – спрашивает он.
– Почему я не уезжаю?
– Да.
– Потому что надо набраться мужества, чтобы радикально изменить жизнь раз и навсегда. И в этой моей фантазии вместо того, чтобы все объяснять, перечислить причины и оправдаться, я делаю все наоборот.
– Это как?
– Просто ухожу. Молча. Уйти без объяснений – сильный шаг. Почему я обязана объясняться? Пусть разбирается, в чем дело. Но я оставляю записку. Пишу на ней его имя. И оставляю пустой. Внутри пусто. Тем самым я высказываю все, и в то же время ничего. Коротко и ясно.
Терренс что-то отвечает, но я не слышу. Я делаю шаг вперед. Увидев меня, Терренс вздрагивает. Он замолкает на полуслове и пристально на меня смотрит. Грета сидит на своем обычном месте за кухонным столом; на ней черная майка. Терренс – на моем месте, рядом с ней. На нем опять мой фартук.
– Джуниор, – говорит он. – Я думал, ты спишь.
Нет, я пока не устал.
– Ты голоден? Я еду приготовил.
Терренс встает. Интересно, что самое худшее, что когда-либо случалось с Терренсом? О чем он больше всего сожалеет? Какой самый большой позор он испытал? И что причинило ему самую ужасную боль?
Он делает шаг ближе. Смотрит мне в глаза.
– Ты раскраснелся.
Он ощупывает мою шею, лимфоузлы. Я вздрагиваю, когда он неожиданно подходит и прикасается ко мне. Из заднего кармана он достает какой-то инструмент. Подносит его ко мне.
– Извини, просто хочу измерить температуру. Я быстро.
Он вставляет устройство мне в ухо, прежде чем я успеваю возразить. Вынимает его.
– Хорошо. Волноваться не о чем. Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь?
Да, лучше, чем когда-либо.
– Замечательно.
Он кладет руку мне на грудь, прижимает ее. И держит какое-то время.
– Ритм сердца тоже в норме, – говорит он. – Четкий.
Он никогда раньше так ко мне не прикасался. Я даже опешил.
– Пожалуйста, поешь чего-нибудь. Мне все еще кажется, что тебе надо набрать вес.
Пока не хочу, говорю я. Может, попозже, если ночью встану. Я стал часто просыпаться.
– Завтра приготовлю что-нибудь вкусное. Грета, мы можем съездить за продуктами, как ты освободишься после работы. Я, скорее всего, закончу примерно в то же время.
– Да, конечно, – говорит она, но смотрит на меня.
Грета ненавидит ходить за продуктами.
Вы правда собираетесь завтра снова на завод?
– Да. Собираюсь, – говорит он. – А потом мы с Гретой поедем за продуктами.
Не могу поверить, что не замечал этого раньше. Что до меня дошло только сейчас. Будто обухом по голове получил. Я понял, что он пытается сделать. Понимаю, к чему все идет. Раньше я строил догадки, но теперь знаю точно. Понял, зачем он здесь, зачем живет с нами, наблюдает, задает столько вопросов. Все это время он нам рассказывал сказки, но теперь я вижу его насквозь. Все это время он врал.
Врал мне, нам.
Это
