Нахлынула новая волна… Опять закружило, затошнило; вспомнил, как меня выпустили, как забирала мать, как мы с ней шифровались. Она говорила, что надо непременно избавляться от квартиры. Все было на мне. Я должен был переписать хату на ее имя. «Если что, у тебя ничего нет, – шипела она. – Надо все продавать сразу. У нас нет ничего. Продавать и бежать в Данию. Брат, поможет брат, брат…» Она захлебывалась. «Надо что-то собрать следователю, – шипела она, – они все взяточники. Но это хорошо! В данном случае это большой плюс! Единственная надежда!» Пленка с моим голосом уже где-то, возможно, кому-то рассказывала о воздушных мельницах старого желтолицего махинатора. Какая-то вошь еще кусала в трусах. Дед посоветовал бензином или скипидаром. Обрил лобок, помазал… Обрили и голову. Как на войну. Мать собрала денег – вся семья наскребла, спасают мальчишку, ножом по сердцу, последняя рубаха, дед выложил, что от похоронных осталось: пять тысяч! Какие деньги! Развел руками: больше дать не могу. Следак изобразил скорбное понимание. Это было на рынке. Кругом крутились попрошайки. Мы встали в стороне от продавцов котят и щенков. Народ бродил. Голова шла кругом. Я был уверен, что он все подстроил. Ловушка. Сейчас к нам подойдут, меня уведут. Мать всплеснет руками, и все. Никто ничего не вспомнит. Все разом забудут, кто я такой. Как не было! Следак принял деньги без комментариев. Повел меня в бар, в глаза не смотрел, заказал мясо с картошкой, полил табаско, – сказал, чтоб теперь я лег на дно и не высовывался; он снимает меня с розыска до суда – я исчезаю… Все строго!
– Запомни, – сказал он, – теперь твое настоящее имя нигде не должно всплыть. Во всяком случае, следующие пять лет. Веди счет до минуты! Помни о том, что твои пальчики в системе. Тебя подадут в Интерпол. Помни об этом. Если хочешь исчезнуть, не тяни. Исчезай. И так, чтоб потом тебя не увидели в кино или библиотеке. Со всеми знакомыми и друзьями придется завязать. А то побежит информация по Сети. Думаешь, до нас не дойдет? Еще как! Один звонок. А если до нас дойдет, то до бандитов и подавно. Понимаешь? Это серьезное дело. Оно будет годами разрабатываться. Будут версии, будут люди, которые будут этим заниматься. Не те, так другие. И если ты начнешь слать письма маме или звонить друзьям, алле, Петя, это я, думаешь, это не дойдет до кого надо?.. Полиция и криминальная система – это два сообщающихся сосуда. Мы не можем без них, они – без нас. Мы зависимы друг от друга. Если у нас есть какая-то информация, мы не медля ее толкаем. Вот эта цепь у меня на шее, думаешь, на мою зарплату я мог бы купить такое? Подарок. А за что? Вот. И от этого у нас так плохи дела с мафией. Потому что нам государство плохо платит. А бандиты платят лучше. Поэтому мы работаем с бандитами. Понимаешь? И даже если нам начни платить, мы уже не сможем завязать. И не потому, что мы так испорчены, а потому, что так тесны связи. Но это уже отмирает. Все эти криминальные структуры отмирают. Великолукские уже треснули. Более напыщенных похорон я не видел. В Печорском монастыре. Подумать только! Ты думаешь, что мафия в Эстонии возникла сама по себе? Все идет из России. Все наши местные шакалы, крышаки так называемые, все они собирают дань и отправляют с курьерами в Россию. Думаешь, сами они допетрили бы до таких дел? Ничего этого не было бы без поддержки и организации русских ребят. Думаешь, менты стали бы разговаривать с какими-то дурачками местными? Думаешь, мы с местными работаем? Или этот ваш, Лоллипеа[89]… Кто он? Что он такое? Для кого все это делается? У нас тут нет такого объема колоритных фигур, чтобы так дрожать, как наши комиссары иной раз, страшно смотреть, в штаны делают… Чуть ли не руки целуют… А почему? Почему? Но и это скоро прекратится. Комиссары уходят на пенсию. Твой отец вон тоже рано вышел на пенсию. Читал его досье. Ничего себе послужной список. Если б ты знал, кого он брал. В те годы страшнее дела не придумаешь…
– Это когда там один взорвал газовый баллон в доме? – вякнул я.
– Помнишь, значит…
Конечно, я помнил: он две недели пил не просыхая, пил и рычал: кровь и мозги, кровь и мозги…
– Это ж сдуреть можно! Что там было! Двоих в лепешку, какие были похороны! Героический у тебя отец. То, что он спился, это понятно. Все равно герой. А ты так вляпался. Противно даже подумать. И все из-за шлюх да наркоты. Сдуреть можно, какая грязь! Куда мир катится?! И это представитель интеллигенции! Про твоего отца легенды ходили по отделам. Оторванный, псих, командос. А ты… Ладно. По-моему, так всегда было и будет. Это закон природы такой. Мы тут сами по уши в дерьме. Все в дерьме, все… Такое время сейчас, такое время… Пойми самое главное – ты вляпался по самый не балуй в такое дерьмо, что свечку должен мне ставить до конца своей срамной жизни! Потому что за кидалово кончают. Кидалу кончают или на органы, в Чечню или Южную Америку, кокаин везти в Европу с гандоном в брюхе… не повезешь? Повезешь как миленький! Или на органы… Продержись пять лет, носа не высовывай! И о тебе не только менты, но и бандиты забудут. Через пять лет все изменится. Это я тебе говорю. Не доживут ни те, ни другие. Старые комиссары выйдут на пенсию, вместо них в кабинеты вселятся молодые эстонцы. Они не будут брать взяток. Я имею в виду такую мелочь, как дают за тебя и тебе подобных дурачков. Да и никто больше не станет предлагать, потому что каналы перекроют. Всех папиков постреляют киллеры, а киллеров – другие киллеры, а тех пересажают или сами друг друга покоцают, а те на себя руки наложат. И все устаканится. Пять-шесть лет, и это будет совсем другая страна… я хочу, чтоб ты до конца дней помнил, что мне ты жизнью обязан… должен мне свечку ставить… молиться на меня… и т. д. и т. п.
* * *Опять в суд! На этот раз с адвокатом. Старая развалина. Таких поискать. Дряхлый младенец! Меня пробила жалость к нему. У него тряслись руки, как с похмелья: дымок сигары вился мелким бесом, в другой руке лупа рожала пуговицу. Он шагнул из «Дядюшкиного сна»: клацал вставной челюстью, все пружинки повизгивали, порошок из задницы сыпался. Его бы запеленать и в больничную койку, но он притащился работать, ему дали мое дело… Государство подняло его из могилы. Толстые линзы, хрустящий, ватой подбитый пиджак. Никак не мог вспомнить моего имени. Искал его с лупой, водил по бумагам, старался изловчиться и поймать таракана… где он?., как его?.. Все зря! Ничего не видел. Только шамкал губами в полной озадаченности. Как же так?.. Ему не сообщили, как зовут подзащитного… Сопереживал. Мне. Я хотел ему сказать, чтоб отправлялся домой, прилег бы в кроватку, в самом деле, чего время на таких дурачков, как я, тратить… Ну их всех к черту! Без вас выпутаемся, берегите себя, в конце концов, я сам во всем виноват… нечего из-за меня на слои распадаться… Домой! На такси или поездом! Выпить снотворное, накрыться газеткой – милое дело: лежать, посапывая под Berlingske[90], а может wjyllands Posten[91] – такой замшелый, мог быть и с Юлланда… Перебравшись в Копен, они еще пятьдесят лет выписывают эту провинциальную газетенку. Но у него, наверное, были долги, кредиты, или – как и те в китайском ресторанчике Хольстебро – он хотел быть в строю, чувствовал, что еще рано отдавать концы. Старался. Вливался всем существом в дело. Становился моим помощником. Излучал надежду. Перебирал бумаги, жевал свою сигару. Сбивался на немецкий. Возвращался к английскому через родной датский. Бедолага! Буксовал, сам себя выталкивал из ямы; смазывал языком палец, листы не давались: он даже с бумагой не мог совладать! Извозил слюнями все мое дело. Авторитетно показывал мне свод законов (толстая пачка!), с оптимизмом сказал: «Вот в этой книге оговорены ваши права как беженца!» Говорил, что нужно говорить правду, и только правду; говорил, на что я имел право, а на что не имел и т. д. и т. п. Все то же самое… Все как всегда… Спасибо, дедушка! Да, да, конечно… Правду, и только правду. Он не только меня не слышал, он вообще не соображал, в чем дело, что-то бубнил свое… он все еще считал, что я – Евгений Сидоров! Вот это да! Я сказал, что я – не Сидоров, я не из Казахстана и т. д. Старик озадачился, он не понял, забормотал себе под нос, что, возможно, перепутал два дела либо ему что-то напутали, что-то не то всучили, рассыпался в извинениях, пообещал, что обязательно, непременно, вне всякого сомнения, он поплотнее ознакомится с делом, добавил, что дело необычное… О, да, необычное, согласился я. Посочувствовал… Поблагодарил за участие. Он разомлел. Мне удалось растопить сердце старика. Почти под ручку мы отправились в машину. Пока мы ехали, он шипел мне в ухо: «Мы едем в центральное здание суда. Где заслушивают самые громкие дела! Правда, не в главный зал, и все же…» Нас торжественно ввели. Старик растрогался до слез. Снова объявили, что будут держать под стражей двадцать с чем-то дней… Прежде чем ударить молоточком, судья сказал, что принимается во внимание мое здоровье, которое будет тщательно проверено врачами, и не просто врачами, а специалистами местной тюремной клиники под особым наблюдением! Бах-бах, и я снова в Вестре. На этот раз в больничном отделении. Над столиком лампочка! Телевизор, магнитофон, большое окно (с обычным стеклом: грех не воспользоваться!), камера с рукомойником. Просторно. Светло. Постель шикарная. Старый докторишка, похожий на большую седую крысу, с первой же встречи пропитался ко мне любовью, погладил руку и прошептал, что все будет хорошо, загадочно добавил: «А вы тут не один». «Да?» – я был уверен, что камера одиночная, но на всякий случай огляделся – никого! «У вас есть тут знакомый, в соседней камере, он передает вам записку».
