Он ничего о ней не знал, ничего, кроме того, что было между ними в первый раз и за что он заплатил ее сутенеру три тысячи. Ничего, кроме того, что он так мрачно загадывал и провидел, и к чему не решился приблизиться в прошлый раз.
Сейчас она, эта женщина, его героиня, была как-то особенно красива. Встретив ее на ступеньках перед театром, он был поражен, как будто бы это была и она и не она. Как будто бы он встретил совсем другую женщину. И подумал, почему же он не был так обворожен в первый раз? Потому ли, что жадный до ненависти, хотел лишь отомстить сам себе, отомстить через ее тело, доказать себе самому, что ничего больше нет? Когда-то и чему-то не поверив… Ведь всё, чему не поверишь, – легкое и бесконечно счастливое… Легкое – до невозможности поднять… вместе со всей тяжестью этого бессмысленного мира. Поднять над собой и… отпустить. Чтобы стать свидетелем чуда.
«Что смерти нет».
Спокойно и даже ласково, как ни в чем не бывало, он пригласил ее вчера на «Сирано», да сначала на небесного де Бержерака, а потом…
«Что смерти нет… А если и есть, то разве она не также нова, как любовь?»
Сидя сейчас рядом с ней перед этим уже раскрытым занавесом и перед этим уже раскрывающимся пространством. Пространством невозможности и возможности. Невозможности и возможности еще одной любви, счастливой и, быть может, последней… Сидя рядом с ней, как сам Сирано… Или как проклявший сам себя Сирано…
Еле сдерживая чудовищный горловой спазм, он попробовал все же рассмеяться. Рассмеяться легко, беспечно и невинно, содрогаясь где-то там, на скользкой илистой глубине, где с неизбежностью выползало воспоминание и снова загорался тот трагичный и мрачный восторг, с каким он искал все эти последние дни этот редкий яд, который смог бы подействовать именно так, как он задумал.
Актеры еще не вышли, и женщина, сидящая рядом с ним, взглянула на него с удивлением, легким и радостным, улыбкой откликаясь на этот его странный словно бы давящий сам себя смех.
«Откликаясь улыбкой… И значит, я себя не выдал… И значит, и моя игра со смехом удалась… Улыбкой кроткой, как…»
Он вдруг понял, что его так поразило сегодня при встрече с ней.
«Как у мадонны. Как Ее, мать Бога, изображали в Средние Века на каких-то немецких картинах».
– Почему ты вдруг изменился в лице? То, вроде, смеялся… – Люба все также мягко улыбалась, разглядывая с любопытством сидящего рядом с ней Евгения. – Наверное, это и в самом деле так странно, что это снова… мы, – она вдруг сконфузилась и продолжила уже совсем о другом и совсем с другой интонацией:
– Смотри, какие бархатные кулисы… А впереди свет дома…
«… и ветка сакуры у окна, – подхватил, однако, он в себе, ту, первую интонацию, с которой она начала, – свет Божественный, хоть и искусственный одновременно, как будто бы ты, сидящая рядом, – не та, для которой уже приготовлен… Почему мне так радостно сейчас и спокойно, хотя я знаю и о том, что тебе суждено? Как будто я просто пригласил тебя в театр… А может быть, и вправду – ничего и не было? Никакого прошлого раза. Не было того стыда, с каким ты передо мной раздевалась… Как зацепила и порвала колготки… Как я холодно и даже как-то брезгливо смотрел, как будто бы ты была лишь каким-то безличным, хотя бы и живым, но – прежде всего – механизмом, который доставит мне удовольствие, за которое я потом заплачу… Но разве это не одно и то же – то, что получаешь и за что потом платишь? И разве каждый раз речь здесь не об отсутствии, о том, чего нет?»
Свет дома, мягко затопляющий пространство сцены, пространство, скрадываемое неизбежным вечером в неизбежную ночь. И уже выходящий на сцену старый японец Кёзо в черном с белыми знаками кимоно, старый самурай Кёзо, готовящийся к смерти и на свой лад уже начинающий рассказывать извечную историю о Сирано.
И тогда он поставил два бокала. И это был уже другой свет, желтый свет его настольной лампы, лампы стоящей на его столе, где она должна была бы так и остаться стоять, когда уже настанет утро и когда уже некому будет ее погасить. А может быть, и будет. Потому что есть истории, где кто-то – неважно, он или она – кто-то все же остается, даже если этот кто-то и не герой, даже если он или она во власти Того, Кто уносит их все дальше и дальше, на самое дно. Во власти Того, как сказали бы в старые времена, Кто был когда-то опорой самого Господа…
– Закурим, – сказал Евгений, доставая сигареты.
– Каждому свое, – как ни в чем не бывало засмеялась она.
Он посмотрел, как она достает машинку, как подсыпает себе в табак нарядную зеленую смесь и как, слегка обнажая нежную изнанку губы, облизывает бумажку.
Как этот джойнт будет медленно тлеть и как будет исчезать по краям тонкая, как папирус, бумага – вслед за медленно сгорающей смесью, горьким и дорогим табаком, перемешанным с легкой и сладкой марихуаной. И как, когда все уже будет кончено, когда, зная, что это было у тебя в последний раз, это будет ярче и острее всего в жизни. Последний и жадный солнечный раз…
Но неужели он так ей и не скажет, так и не подарит этого сокровенного знания? Так и не подарит ей ее смерти? Неужели он так и умрет с ней ее убийцей, ее незамеченным и сладким палачом?
Он щелкнул зажигалкой, не глядя на бокалы, и затянулся, глубоко, и первый раз в жизни почему-то получая от этого удовольствие. Сейчас в это мгновение, разделяющие другие мгновения, которые в свою очередь разделят другие, размельчая их и повергая в бессмысленное и священное ничто, он вдруг подумал, что раньше почему-то никогда не замечал этой комнаты, этой своей комнаты. Может быть, потому что всегда сидел спиной к окну?
«Как Бодлер».
Он знал, что, скорее всего она смотрит сейчас в его лицо, но все же словно бы вдруг услышал ее голос:
– Почему ты так улыбнулся? – спросила она, продолжая вглядываться в его лицо и затаенно удивляясь, как будто бы его лицо было ей уже родным, и она уже имела право не только читать его, но и спрашивать о прочитанном, как будто бы спрашивала саму себя.
– Где? – переспросил он.
– В себе.
Он перевел взгляд на бокал, в котором пока еще было только «Мерло».
«Как ало светится… а позднее, часа через три…»
И спросил:
– Так тебе понравился спектакль?
В машине они говорили ни о чем, в машине он иногда ловил себя на том, что разговаривает с ней, как с Чиной, и что они оба словно бы что-то берегут, и он, и она. Быть может, то, что увидели в театре и что сейчас не хотели облекать в слова? Чтобы оно, это знание, не исчезло; принадлежа до времени им обоим. Невысказанное, и потому не как вещь.
– Я ничего не поняла, – улыбнулась она.
Сидя с ногами на его диване, поставив свои маленькие ступни перед собой и прислоняясь спиной к его ковру, она улыбнулась еще раз, как будто была маленькой девочкой, признающейся старшему брату, что так и не усвоила еще условий этой странной задачи, этих «а» и «б» и этого «с» – расстояния между ними, теми, кто уже вышел навстречу друг другу.
– Что же ты не поняла? – спросил он, глядя, как она сидит.
– Мне понравились прозрачные желтые зонтики. И еще… в конце, когда стали падать белые снежинки… Но ведь весь спектакль был на японском языке. И, хоть я и догадывалась о сюжете, но все вдруг куда-то развернулось…
– Там же бежала подсказка на русском на тех черных табло по бокам.
– Да, я видела, но мне не хотелось отвлекаться на чтение. Каждый раз оглядываться, мы же сидели на первом ряду. И я просто предпочитала смотреть… Знаешь, как в другой стране… Смотреть просто на Кристиана и на Роксану, и на Сирано…
– Который и был самураем Кёзо, – мрачно усмехнулся он и взял свой бокал и отпил.
«Этот глубокий и тонкий вкус, словно бы вино уже ощущает себя само по себе».
Но спросил о другом:
– Получается, что ты придумала себе другой спектакль?
– Наверное, – снова улыбнулась она и глубоко вдохнула в себя дым своей любимой травы.
И посмотрела в окно, за которым, проплывало лицо Григория.
Они замолчали. Свет фар от проходящей по шоссе машины пересек веером потолок.
– Я о тебе ничего почти не знаю, – тихо сказал, наконец, он.
– Так же как, впрочем, и я о тебе, – также тихо ответила она.
Он подумал, что же произойдет, если он сейчас ей скажет, что его жизнь кончена, что еще несколько дней назад он проиграл свою жизнь в «форексе»?
«Что будет, если я скажу, что если она хочет, то этот вечер будет последним и для нее?»
– Тебя бросил муж, – сказал он, чтобы найти, наконец, свою безжалостность и прежде всего к самому себе.
Она вздрогнула:
– С чего ты взял?
– Видел в окне, в которое ты посмотрела.
Люба не ответила.
– Ты хотела его убить?
– Что?
– Я хотел спросить, ты хотела бы его убить?
– Почему ты так спрашиваешь?
Он помедлил.
– Ну… мне так кажется.
«Два бокала, в каждый из которых будет брошен яд».
Она вдруг как-то цинично засмеялась:
