Деревенька Ивановка лежит на низменном правом берегу реки Сары, что втекает в ростовское озеро Неро. Деревенька сама по себе невелика — в десяток дворов, каждая изба под жухлой соломенной крышей и каждая топится по-черному, выбрасывая дым через волоковые оконца; смотровые же оконца затянуты бычьими пузырями, засиженными мухами. Через такие оконца не сразу и разглядишь, что творится на улочке.
Ванька, послюнявив палец, водит им по мутному пузырю, канючит:
— Тошно, маменька, пойду тятеньку встречу.
— Еще чего вздумал, — ворчливо отзывается мать. — Аль не видишь, чего на дворе деется?
— А мне такой дождь не помеха. Отпусти!
Мать вытягивает ухватом на шесток железный чугунок с пареной репой; голос ее становится еще ворчливей:
— Дождь ему не помеха. Экий ерой. Возьми лучше полено, да лучины настрогай.
— Докука. Я бы лучше ножом петуху голову отрезал.
— С ума спятил, Ванька. Чем тебе петух не угодил?
— Спать мешает. И чего горло дерет, чуть ли не с полночи.
— И какой же ты враль, Ванька. Да тебя ночью пушкой не разбудишь. Готовь, сказываю, лучину! Скоро сутемь наступит.
— А тятеньки все нет.
— Ему не впервой в сутемь возвращаться.
Ванька, стругая из березового полена лучину, вдруг запел:
Постыло на душеньке,
Постыло на горестной.
Полететь бы в страны дальныя,
Сизым соколом,
Поглядеть бы душеньке,
На терема высокия,
Дубравы зеленыя…
Мать, опершись об ухват, чутко прослушала всю песню, а затем спросила:
— Где услышал, Ванятка?
— Ветер принес, а до тебя не донес.
— Вот всегда так. Ужель сам складываешь?
— Складывала баба дрова, а поленица сама в горницу побежала.
Мать махнула на сына рукой. И в кого только такой балагур выдался? Вечно с шуткой да прибауткой. Но песни-то, песни-то, откуда из него нарождаются? Иной раз задумается, глаза свои блескучие закроет и так душевно запоет, что на очи слезы наворачиваются.
Чудное дитятко, ох, чудное! Отец — и тот недоуменно сказывает:
— Странный, мать, у нас сынок поднимается. И что только из него дальше выпрет?..
Ванькин отец, прозвищем Веник, ни свет, ни заря ушел в лес ставить силки. С поле[2] ли придет? Случалось, силки его оставались пустыми, но на сей раз он никак не должен вернуться без добычи, ибо завтра к Оське Венику заявится в избу приказчик именитого купца Петра Филатьева, кой приехал из Москвы по торговым делам в Ростов Великий, а приказчика своего, Федора Столбунца, послал в Ивановку, дабы выбить из мужиков недоимки.
Лет пять назад купец Филатьев выкупил сирую, обнищалую деревеньку у обедневшего помещика Творогова, и с той поры все мужики перешли в крепость к купцу толстосуму.
Лихо приходилось, но Оська Веник в недоимщиках не числился: откупался добычей охотничьего промысла и медом, который он добывал в Бортных лесах. Лучше всех в деревне умел Оська и лапти сплести — лычники из лык, мочалыжники из мочала, верзни из коры ракита, ивняки, шелюзники из коры тала, вязовики — вяза, берестянки, дубовики, чуни и шептуны из пеньковых очесов или из разбитых ветхих веревок… И не перечесть!
Ванька иногда глянет на отца, как тот лапоть плетет и насмешливо вякнет:
— Почто разные мастеришь, тятенька? Не все ли равно, в каких лапотках бегать.
— Не скажи. Всякий лапоть, Ванька, свое время знает. Каждая пора года спрашивает новой обувки. Для одной — теплые, для другой — холодные, для третьей, когда сушь на дворе — «босовики» напяливай, в «дубовиках» не побежишь. От Покрова до Покрова десяток лаптей износишь. А хороший лапоть сплести — не каждый мужик сумеет.
Приделист был Оська, умел искусно изготовить и всевозможные берестяные изделия: лукошки, кузовки-плетюшки, пестери… Одним словом: мужик на все руки
Любил приказчик Столбунец в избе Оськи остановиться, а главное побаловаться белым, нежным мясом рябчика и удивительно вкусным и душистом медом, кой потом в липовом бочонке увозил своему хозяину.
Говаривал:
— Добрый мед добываешь, Оська. Петр Дмитрич большой любитель. На Москве такого меда, пожалуй, и не сыщешь.
— Воистину, батюшка. Лесной-то мед от всяких недугов лечит.
Был Оська невелик ростом, но кряжист, силенку имел немалую; непоседлив; глаза черные, проворные с лохматыми нависшими бровями; борода тоже черная, растопыренная, воистину напоминавшая веник.
Ванька — весь в отца — черноглазый, шустрый и крепенький, как молодой дубочек. В деревеньке есть ребята и повзрослей его на пару лет, но Ванька не уступает им в силе.
Боролся Ванька и с пятнадцатилетними, те — на голову выше, но Осипов «дьяволенок» вцепится как клещ и с ног его не свалишь. Дивилась ребятня!
Меж своих же одногодков Ванька слыл забиякой: то кому-нибудь нос расквасит, то по чреслам орясиной шарахнет, — лучше не связываться. А некоторые огольцы и вовсе Ваньку недолюбливали за живодерство: раз рыжему коту хвост топором отрубил, а собачонку, укусившую его за ногу, связал оборами от лаптей и кинул в реку Сару,
Один из огольцов, сын попа-расстриги[3], пожалевший собаку, сердито крикнул:
— Каин! Зачем Жульку загубил? Каин!
Вот с той поры и прилипла к Ваньке Осипову злющая кличка.
Убийство безобидной дворняжки вызвало недовольство мужиков. Те пришли к Оське и попросили выпороть непутевого сына.
— Сам ты, Оська — мужик ладящий, но Ванька твой — чище разбойника. Выпори его, дабы на всю жизнь запомнил, как Божью тварь губить.
— Выпорю, мужики. Будет, как шелковый.
Оська слов на ветер не кинул, и так отстегал вожжами Ванькино гузно, что тот неделю не мог на лавку сесть. Но вот что диво: хлестко, с оттяжкой бил отец, но Оська даже не пикнул, лишь зубами скрипел.
— Терпелив ты, однако, Ванька, — сказал в заключение порки родитель.
Ванька лишь сверкнул на отца злыми дегтярными глазами.
Была в «дьяволенке» еще одна занятная черта: изощренное (не по годам) умение чего-нибудь стибрить, особенно тогда, когда ребятне предстояло оголодавшее брюхо чем-то набить.
Ванька ловко с чужого огорода и репу стянет, и, не сломав ни единой ветки, спелых яблок под рубаху набьет, и все-то получается у него тихо, бесследно, словно сам сатана ему помогает.
— Здорово своровал, Каин, — пожирая плоды, нахваливали дружка сорванцы. (Ванька на кличку не обижался: напротив, считал ее громкой и дерзкой). — Но воблу тебе у соседа не стянуть.
— Пустяшное дело, — шмыгнул носом Ванька. — Ночью воблу сниму.
И снял, и вновь никаких следов не оставил.
Сосед Тимоня разводил руками:
— Чудеса, Оська. Лавка-то моя, на коей сплю, под самым оконцем, даже пузырь намедни лопнул, я даже шороха не услышал.
— Так ты спал мертвецким сном, Тимоня.
— Не спал, Оська, вот те крест! Всю ночь зашибленная нога спать не давала. Лопух привязал, а проку? Воблу жалко, вместе с тесемкой кто-то упер… Уж, не твой ли пострел руку приложил?
— Побойся Бога, Тимоня. Он всю ночь на полатях дрыхнул.
— Чудеса, — крякнул в куцую бороденку сосед. - Каждый вершок вокруг избы оглядел. Чисто сработано, будто черти унесли.
Ловок, по-кошачьи ловок был Ванька. Ночью он так тихо спустился с полатей и вышел из избы, что ни отец, ни мать не услышали.
Воблу уплетали на другой день в заброшенном овине. Ванька никогда не жадничал, всегда охотно делился добычей со своей ватажкой.
— Да как же ты сумел воблу снять? — спросили огольцы.
— С Тимониной крыши. Из ивовой ветки крючок смастерил, и вся недолга.
— Ну и ну! — изумились огольцы Ванькиной сноровке.
* * *
Федор Столбунец, с удовольствием поедая мясо рябчиков и утирая вышитым платочком большие влажные губы, изрекал:
— Птицу и медок в Ростов на торги не возишь?
— Какое, батюшка Федор Калистратыч? Далече до Ростова. Туда птицу, опричь чеснока и лука, из окрестных сел привозят. Все, что добуду, в оброк идет.
— Бедно живешь, бедно. Сидишь в курной избенке и кроме леса белого света не видишь.
— Так, ить, все так живут.
— Все да не все, Оська. Ты бы поглядел, как на Москве честной народ живет. Хочешь в Москву?
— В Москву?.. Чудишь, батюшка. Куды уж нам со свиным рылом в калашный ряд? Там, чу, за одну бороду надо алтын отвалить.
— Не алтын[4], а две деньги[5] — со всякого мужика при проезде через заставу в город или из города. Уплатил пошлину — и получай знак в виде жетона.
— Сурьезное дело.
— Воистину, Оська. Государь Петр Лексеич, царство ему небесное, был строг. С мужика — две деньги, с боярина — аж сто рублей.
