Глава 4
Светские повадки
Дворник Ипатыч, к которому подселили Ваньку, посмеивался:
— Чисто павлин, наш Лякиш.
— На боярина схож.
— Нашел мне боярина. Из холопов он, Ванька. Хозяин его за внушительный вид на козлы посадил, вот и заважничал Лякиш.
— А кто такие выездные холопы?
— Самые отчаянные. Конные ухари. Они, когда хозяин по Москве на санях или в повозке едет, народ по дороге плетками разгоняют. Улицы, сам видел, узкие да кривые, со встречной тройкой едва разминешься. Раньше при виде боярской колымаги купцы к обочине жались, а после того как царь Петр бояр почитать не стал, а торговых да промышленных людей начал прытко жаловать, купцы к обочине перестали жаться. Ныне им ни князь, ни боярин не страшен, а те по старине спесью исходят. Холопы во все горло орут: гись, гись! — и плетками размахивают. Но не тут-то было. Холопы купца и не думают уступить. Дело до побоищ доходит, а народ потешается.
— Я бы тоже в конные холопы пошел, дед Ипатыч. — Им, чу, ни каши, ни щей с мясом не жалеют.
— Да уж голодом не сидят. Лихие ребятки, особливо Митька Косой.
— Почему «Косой?».
— Таким на свет Божий родился, но видит не хуже степняка, даже ордынский аркан ловко метает. Нрав у Митьки тяжелый, походя, ни за что, ни про что подзатыльника может дать. Лучше ему на глаза не попадаться.
Было Ипатычу за шестьдесят, когда-то служил у отца Петра Филатьева камердинером, а после его смерти продолжал ходить в дворниках у наследника.
Подселение Ваньки ничуть не обидело Ипатыча.
— Не стеснишь, мне с тобой повадней будет. Порой, такая докука возьмет, а поговорить не с кем. Ты паренек шустрый, глядишь мне из лавки мягких баранок принесешь, а то никого не допросишься.
— Принесу. А скажи, Ипатыч, какое мне дело купец поручит?
— Тоже мне, важная птица, — улыбнулся старик. — На побегушках будешь у приказчика. То принеси, это подай, туда стрелой слетай, а чуть оплошал — все тот же подзатыльник, а то и плеточкой попотчует. Да и кроме приказчика есть, кому мальца обидеть. Злых людей у Филатьева хватает. Здесь не забалуешь.
— Не люба мне такая жизнь, Ипатыч. В деревеньке было лучше.
— Теперь привыкай, Ванька, к городу. Москва бьет с носка. Здесь тихого да смирного затопчут и не оглянутся. Так что держи ухо востро и не будь тихоней. И неплохо бы тебе всяким там купеческим повадкам обучиться, и не только купеческим. Ты, как мне кажется, парень с головой, а в жизни всякое может сгодиться. Вот научишься с барами, барынями и барышнями обращаться, глядишь и ты в камердинеры угодишь. Совсем другая жизнь — и сытая и почетная. Бывает, даже с князьями и графами в разговор вступаешь. Облачат тебя в красивую ливрею с золотыми галунами — и принимай господ.
— А что Ипатыч? — загорелся Ванька. — Я бы с полным удовольствием всякие повадки на ус мотал, но где время набраться? Днем-то меня приказчики затыркают.
— А вечера и ночи на что? Особенно осенью и зимой.
— Верно, Ипатыч.
— Тогда сегодня и начнем… Как хозяина будешь называть?
— Ваша милость или ваше степенство.
— Молодец. А графа?
— Барин.
— Можно и так по простоте мужичьей, но лучше — ваше сиятельство.
— А дворянскую дочь?
— Барышня. Мать же можно и сударыня, или госпожа.
— Но запомни, Ванька. Обращение — всего лишь малая толика. Самое главное умение — изысканно говорить высоким слогом, да так, чтобы в тебе порода была видна, чтобы ты на равных мог разговаривать и с купцом, и с заводчиком, и с дамой, и с самим графом. Вот если всему этому хватит у тебя сил заняться, тогда ты многого можешь добиться, весьма многого.
— Скажи, Ипатыч, а ты сам-то как в камердинеры угодил?
— Тут — целая история, Ванька… Хочешь верь, хочешь нет, но я побочный дворянский сын.
У Ваньки округлились глаза.
— Трудно поверить? И все же выслушай… Моя мать, дворянского роду, была в молодости весьма пригожей. Любила одного, почти одногодка, но родители выдали ее за старика с большим капиталом. Шесть лет с ним прожила, но так и не познала любовной утехи. Стала тайком встречаться со своим любимым человеком, обедневшим дворянином. Затяжелела. Чтобы старый супруг не заметил, утягивала себя корсетом. А потом… потом пошла к повивальной бабке и тайком разрешалась. Назвала Алексеем и отдала на воспитание своей тетке, дальней родственнице, которая не имела детей. После смерти супруга Ипата Спиридоновича, жена его полностью занялась моим воспитанием, и к шестнадцати годам я стал вполне образованным человеком. Вскоре тетка умирает, а я, согласно указу царя Петра, должен поступить на государеву службу, но тут приключилось непредвиденная напасть. У тетушки был большой яблоневый сад, и я в конце сентября принялся собирать в корзины антоновку. Одна из яблоней была весьма высока, залез, было, на самый верх, но обломился сук с тяжелыми плодами. Итог был плачевный, так как я оказался в лечебнице с переломанной рукой. Ни о какой государевой службе не могло быть и речи. Когда вернулся из лазарета, имение тетушки оказалось проданным одним из ее дальних родственников. Оспаривать свои права я, конечно, не мог, так как жил у тетушки на птичьих правах, ибо мать моя не захотела, чтобы кто-то проведал о ее грехе.
— Что же дальше, Ипатыч? Матери своей не показывался?
— До самой смерти моей благодетельницы я не знал о своих родителях. Узнал, когда тетушка испускала дух, но все уже было поздно, ибо ни отца ни матери не было уже в живых. Мать оказалось весьма слабой на здоровье, отец был старше ее на четверть века. Остался я у разбитого корыта. И все же на два года удалось устроиться писарем в одном из присутствий, а затем угодил в камердинеры к отцу Петра Филатьева, а когда купец умер, я уж был староват, новый хозяин выпер меня из комнатных слуг и посадил у ворот в караульную будку, ну а затем я дворником стал. Вот такая круговерть, Ванька Осипов.
— Любопытная у тебя, Ипатыч, история.
— Любопытная, — кивнул большой седой бородой старик. — Ну так, коль не передумал, сегодня вечером и начнем науку о светских повадках[8].
— Начнем, Ипатыч. Авось, мне больше повезет.
— Ванька! — донесся из-за дверей голос приказчика.
— Вот и началась твоя служба, — вздохнул Ипатыч. — Проворь!
Ванька выскочил в коридор и тотчас услышал свой первый приказ:
— Беги к привратнику и спроси: будет ли к обеду Николай Угодник?
Ванька сорвался, было, к выходу, но затем остановился и замер, как вкопанный.
— Ты чего, ядрена вошь, застыл? Аль столбняк хватил?
— А зачем зазря бежать, дядька Федор? Николай Угодник по обедам не шастает, он на иконе сидит.
— Ты глянь на него, — рассмеялся приказчик. Смекнул-таки. Выходит, не дуралей. Меня ж больше дядькой не зови. Я для тебя — ваша милость. Уразумел.
— Уразумел, ваша милость.
— А коль так, выйдем во двор. Видишь у повети[9] груду расколотых дров? Собери в поленицу, и чтоб стояла, как Преображенский[10] солдат на часах.
Про Преображенского солдата Ванька, конечно же, ничего не знал, но спрашивать приказчика не стал, так как не раз помогал отцу собирать поленицу — «ни горбату и не кривобоку».
Ванька не успел выложить и трети поленицы, как к нему подошел Митька Косой.
— Дело к тебе есть, Ванька. Сбегай в кабак и принеси штоф водки.
Ванька пожал плечами.
— И рад бы, но Федор Калистратыч, сам видишь, на другое дело поставил. Да и дорогу в кабак я не ведаю.
— Дорогу в кабак не ведаешь? — насмешливо ощерил губастый рот Митька. — Да на Москве нет человека, кой бы кабаки не ведал. Самый ближний от нас у Мясницких ворот. Дуй!
— Не могу, — уперся Ванька. — Допрежь поленицу выложу.
— Ах, ты сучонок! — закипел Митька и с силой пнул сапогом уложенные дрова, да так, что они рассыпались. — Ты что, хочешь моим недругом стать? Беги в кабак, сказываю!
Ванька вспомнил слова Ипатыча: «Лучше с ним не связываться», и он взял гривенник.
— Две деньги сдачи принесешь. Не задерживайся!
Не успел Ванька добежать до кабака, как увидел смешную картину: двое дюжих молодцов выкинули из питейного заведения совершенного голого мужика.
— Изрыгай в лопухи свою блевотину.
Питух был мертвецки пьян.
Подле кабака толпились бражники: кудлатые, осовелые; некоторые, рухнув у крыльца, спали непробудным сном, другие ползали на карачках, тужась подняться на ноги.
Кабак же гудел. За грязными, щербатыми, залитыми вином столами сидели питухи. Сумеречно, чадят факелы в поставцах, пляшут по закопченным стенам уродливые тени.
Смрадно, пахнет неистребимой кислой вонью, пивом и водкой. Меж столов снуют кабацкие ярыжки: унимают задиристых бражников, выдворяют вконец опьяневших на улицу, подносят от стойки немудрящую закуску, медные чарки и оловянные стаканы, косушки [11]и штофы. Сами наподгуле, дерзкие.
