Рык, низкий и страшный, наполняет землю. Тысяча солнц сразу вспыхивает, как от удара кованой персидской палицы. Сенатор Агафий Кратисфен прищуривает глаза, медленно поворачивает голову. Едущие с ним патриции сбиваются в кучу. Тяжеловесные византийские кони с мохнатыми ногами, оседая на зады, пятятся обратно в полутьму заборов. Так было задумано два века назад, когда строили этот дворец: длинный крытый проезд к нему, трубное содрогание и вполнеба отраженное солнце…
Они слезают с коней, отдают поводья в протянутые сзади руки и долго стоят в сухой тишине. Площадь выложена квадратами черного таврского камня…
Сияние, исходящее от парадной стены дворца, нестерпимо и мешает сосредоточиться. Сенатор по давней привычке закрывает глаза…
Зачем он здесь, в великом городе царя персов Ктесифоне, в год четыреста девяносто первый от рождения Спасителя?.. Радужные круги блекнут, из тьмы возникает типично исаврийское лицо с жесткими, неряшливо подкрашенными усами. Нагловатые, навыкате глаза — как мокрые каштаны в луже, большой исаврийский нос разбух и оттягивает веки. Лицо императора Зенона, пославшего его сюда…
Специально носит усы исавриец, чтобы досадить сенату. Когда семнадцать лет назад он волею судьбы сделался императором, то в тот же день оголил лицо, стремясь походить на всех мраморных римских августов сразу. Но варвар на престоле не лучше свиньи за обеденным столом. Прошло немного времени, и он снова отпустил волосы под носом на манер своих диких сородичей. Всех исаврийцев, кто умеет считать до трех, перетащил в Константинополь. Они болтают с ним по–своему и называют императора старым языческим именем, которое не выговорить в один присест…
Нечего удивляться, что поганому исаврийцу зеленый цвет ближе голубого. Вот и сейчас из «голубых»[1] в его посольстве лишь два патриция, да и то потому, что еще не до конца опаскудились персы и ценят голубую кровь. Разве не потому послали к ним его, Агафия Кратисфена, чья фамилия уходит корнями к Ромулу и Рему, а по эллинской линии — к одному из тридцати, в чреве коня проникших в Трою.
Нет, не для Зенона–исаврийца или его предшественника — императора Льва вот уже двадцать пять лет ездит сенатор по миру. Где не побывал он за это время: в обезлюдевшем Карфагене склонял приплывших из Европы рыжих вандалов к Новому Риму, уговаривал и ссорил друг с другом на Дунае туполобых готских конунгов, вел посольские диспуты с персами по всей восточной границе — в Нисибине, Эдессе, Армении, Лазике; трижды был у гуннов…
В старом Риме здоровый белобрысый германец снял штаны и испражнялся прямо посреди форума, валялись на улицах расшибленные статуи без рук и голов, одичавшие собаки разгребали мраморную крошку и пожирали трупы. Поразила его вода в Тибре: из желтой она стала черной и пахла волчьим пометом.
И до конца дней своих не забыть ему Иллирии. На горном перевале варвар припряг в повозку к быкам двух матрон — мать и дочь, которых угонял в свои леса на Север. «Если ты римлянин — убей меня!» — быстро проговорила молодая женщина. Сквозь изодранную тунику светилось благородное тело, и злобный, отроду не мывшийся скот хлестал ее бичом именно по обнаженным местам. Сенатор отвернулся к видневшемуся в стороне морю. Он знал их — патрицианок из самых родовитых семейств побережья. Но чем он мог помочь, если сам накануне убеждал конунга Теодориха повернуть свои орды от Константинополя на Запад империи, к старому Риму.
Вечный Рим!.. Им и пришлось сейчас расплатиться за спокойствие Нового Рима — Константинополя. Где будет третий Рим?..
Трудное время для империи, и поэтому он здесь, Агафий Кратисфен, новоримский сенатор. У персов дела еще хуже, и вот уже тридцать лет не угрожают они Константинополю. Белые гунны теснят их из Турана, желтые гунны — савиры — что ни год прорываются через кавказские перевалы, в Иберии и Армении до сих пор неспокойно. А самое непонятное делается у них внутри. По рассказам перебежчиков и донесениям из пограничных провинций, персы громят имения знатных родов, распределяют между собой их имущество. Такого не было у них от сотворения мира…
В горячей пустоте площади сенатору послышался вдруг тонкий спокойный голос. Пропали исаврийские усы. Умное розоватое лицо с мягким подбородком приплыло и стало на расстоянии вытянутой руки. Подлинный управитель империи — Урвикий!..
Как–то уж так получается в Новом Риме, что евнухи из домашних императорских покоев неслышно переходят в Государственный совет и берут в руки кормило. Может быть, в этом и заключается мудрость. Лишенные ослепляющей человека плотской страсти, они смотрят на мир с холодной рассудительностью и безошибочно различают реальности бытия и политики. Не свидетельствует ли это о зрелости империи?
— Ты, сенатор Агафий, должен ощущать равновесие войны и мира. — Стальные глаза евнуха не были замутнены каким–либо желанием. — Как привязанные друг к другу вот уже тысячу лет Рим и Персия. Враг для нас полезен не менее, чем друг. Если один из нас рухнет, не удержится и другой. Пропадет смысл существования империи…
То, что говорил от имени императора Урвикий в напутствие посольству, было известно сенатору. Когда отец нынешнего царя персов — дьяволом одержимый Пероз попал со всей своей армией в плен к туранским гуннам, этот самый евнух Урвикий пошел на все. Даже выплаты исаврийской гвардии урезал, чтобы собрать золото для персов на выкуп царя Пероза…
Только не в прорву ли сыплется византийское золото? По договору с персами империя должна платить им ежегодно за охрану кавказских перевалов. Прорвавшись через хребет, гунны всегда могут повернуть вдоль Понта в империю. Случалось, чуть ли не до Константинополя докатывались они, оставляя после себя жесткий навоз и головешки. А персы ослаблены безмерно. Тот же Пероз семь лет назад снова предпринял войну в Туране, и до сих пор никто не знает, где упокоились его кости. Четыре года потом правил персами Валарш — слабовольный брат Пероза. Он принялся заигрывать с голодной чернью, и знать ослепила его, лишив тем самым права престола. Теперь на персидском троне совсем юный царь — сын буйного Пероза. Известно, что он был заложником за отца у белых гуннов, в Туране…
Главная задача посольства — выяснить, насколько слабы персы. Способен ли новый царь царей выделить сейчас армию по цене? Кому придется меньше платить: персам — за охрану перевалов, или гуннам — за то, чтобы не сворачивали в империю и грабили только персидскую Армению? И потом: не рухнет ли от всего этого государство персов, обнажив для гуннов Восток империи?..
Совсем уж некстати появилась вдруг пышнотелая императрица Ариадна, улыбнулась сенатору. Или нет, не ему, а здоровенному силенциарию Анастасию, который всегда рядом с Урвикием. Что же, исавриец пьет как язычник, а императрица еще полна страстей. Умом и телом пошла она в свою мать — вдовствующую императрицу Верину. Если так, то не мешало бы поберечься императору Зенону…
Снова тоскливо, из–под земли рычат трубы. Сенатор открывает глаза… Необычное сочетание покоряет волю: зеркальный дворец в черной оправе площади. Какая дьявольская душа придумала это?!..
Закончилось первое «Время Уважения», и они идут: впереди сенатор, а сзади десять ромейских патрициев с голубыми и зелеными партийными повязками у ножен мечей.
Сенатор, хоть и впервые в Ктесифоне, все знает об этом дворце. Парадная стена его облицована плитами зеркального серебра. Каждую ночь накануне последнего — пятого — дня персидской недели их натирают белым евфратским песком. Блеск и грандиозность формы необходимы языческому царю для управления. Но вот когда константинопольские барышники начинают строить дома выше сирийских пальм и разукрашивают их, как господь бог глупую птицу павлина, людей со вкусом тошнит…
Все же правильно, что император включил в посольство торгашей из «зеленых». Речь здесь пойдет о деньгах, а не об умении красиво вытереть нос. У «зеленых» в столице персов больше знакомых. Базары в Константинополе расцвечены персидской парчой. А у эрандиперпата — начальника царской канцелярии, который встречал их вчера, сапоги точно такие же, как у сенатора. Даже кисточки на голенищах у перса — по последней византийской моде…
Дворцовая арка в кольце серебра наливается тяжелым красным огнем. Солнечная стена расходится в стороны, растворяя небо и землю. Пятью поясами врезаны в стену гигантские ниши, и каждая отражает собственное солнце… Сенатор чувствует свою хромоту. Он вспоминает лицо персидского лучника, метнувшего когда–то стрелу ему в правую ногу. Это было давно, еще при Перозе. Как бешеный пес метался огнепоклонник со своими «бессмертными» по всему Востоку, залетая и в пределы империи. Бог и послал тогда желтых гуннов на ум императору Зенону. А путь гуннам через Аланские ворота в персидскую Армению показывал с божьей помощью он, сенатор Агафий Кратисфен. Потому и разорвала стрела сухожилие на ноге, что вместо надежного ромейского сапога с железными пластинами был на ней гуннский кожаный чулок…
