Все западное изгоняли у себя в последний век персы и от парфян оставили только греческие и римские ложа. Очень уж много варварской бронзы сияло на стенах и потолке, даже толстые каменные колонны были выкрашены ею сверху донизу. Для почетных гостей стоял, уже на гуннский манер, высокий помост с отдельной тахтой. Туда, к большому Зармихру, и сел сенатор.
В первый раз он ел белую болотную пшеницу из Индии. Продолговатые жемчужные зерна разбухли и пропитались жиром. В сочетании с сочным мясом и сладкими кореньями они таяли во рту и не отягощали желудка. Как всегда, у персов горами были насыпаны белый и цветной виноград, колотый миндаль, фрукты. Пили выпаренное армянское вино, настоянное на таврском дубе. Рабы бесшумно разносили узкогорлые благородные кувшины с восковой печатью города Двин. На этом вине разорялись когда–то римские кутилы. Персы выпивали его целыми кубками. Обычное вино они тоже пили из золоченых рогов по–варварски, не разбавляя в необходимой пропорции водой. Оттого и произошел скандал…
Когда персидский певец — гусан — начал первую по закону песню в возвеличение царя царей, то Фаршедвард Карен, младший брат Зармихра, прыгнул с ложа и вырвал у него из рук чанг для аккомпанирования.
— Имени жугута пусть не слышат благородные стены! — закричал Фаршедвард и по–арийски мерзко выругался.
Сенатор все понял. Жугутами здесь в поношение звали иудеев. Сыном Ездигерда Первого от иудейки был Бахрам Пятый — знаменитый прадед нынешнего царя царей. Бахрам Гур, дикий осел, как прозвали его за буйство в бою и в постели. И Гург называли его, что значит волк… Тянет персидских царей на иудеек. Еще предок их Ксеркс Ахеменид влил иудейскую кровь в царские жилы. Эсфирь, как явствует из писания, была ему дороже первого министра. Персы освободили народ божий из вавилонского плена, и особый день в честь персидского царя празднуют иудеи…
Стратиг Зармихр сидел прямо, неподвижно. Лицо усмирителя Кавказа было мясистое, широколобое, с солдатскими морщинами у рта. И вправду в нем проглядывало бычье. Эрандиперпат тоже молчал, глядя куда–то вверх. Кроме быка, на родовых кулонах сидящих скалились в большинстве тигр и черная пантера. Не видно было ни одного леопарда Михранов. Из знатных людей Эрана не было знаков гирканских Испахпатов, Суренов, Зиков. Молодой Карен продолжал выкрикивать что–то плохое, теперь уже о главном вазирге Шапуре. Непрочно все было в государстве персов…
«В четвертом году правления Кавада…» Да, не станет сенатор подписывать этот договор, который сейчас перед ним на сирийском столике в родовом дворце Спендиатов. Леонид Апион с самого начала сказал, что деньги персам за охрану перевалов пропадут впустую. Другое дело — не бросятся ли туранцы на империю, если рухнет Эран? Действительно, как привязанные друг к другу две вселенские державы!..
Маг на площади перед храмом огня утвердил сенатора в решении не надеяться на персов в кавказских проходах. Когда такое говорят открыто, да еще священнослужители — значит, государство непрочно. Еще два раза слушал сенатор красноречивого пророка и не мог уйти…
Эрандиперпат Картир, внук Михр–Нарсе, с первой встречи понял, что не подпишут ромеи договора в Ктесифоне. Его умное безразличное лицо со староперсидскими усами ни разу не изменилось, пока сенатор день за днем копался в бесчисленных пунктах старых соглашений о Нисибине, городе на границе. Персам придется ехать в Константинополь к самому императору Зенону.
Весь Ктесифон объездил сенатор за эти дни, побывал на том берегу, в Селевкии. Голодные все прибывали. Они шли уже из Мидии и Хузистана. В прошлый год бешеный Пероз открывал для дехкан амбары знатных людей. Делал это на свою беду и Валарш. В дасткартах вокруг Ктесифона есть старый хлеб. На заднем подворье Спендиатов видел сенатор широкие каменные хранилища, полные зерна и кувшинов с маслом. Сможет ли приоткрыть их молодой царь для свободных дехкан, которые бросают свои деревни — дехи и вместе с рабами бегут в города. Из них ведь его азаты — всадники и пешие латники. Что без них царь царей против быков и тигров, скалящихся на трон Сасанидов. Поберечь бы ему свои красивые глаза…
То, что говорил голодным людям маг на площади, было неслыханно. Не пробиться уже стало к храму в день жрецов персидской недели… Отнять у богатых и разделить поровну. Вечный языческий идеализм. Все то же персидское величие духа при забвении грешной материи. Мертвых они утаскивают поскорее с глаз и сваливают в смрадные каменные ямы. Так здесь избавляются от всяких реальностей. Восток не понимает равновесия…
Темнеть стало в комнате с золотыми слонами под потолком. Агафий Кратисфен подошел к узкой оконной нише, сдвинул плетенные из камыша ставни и невольно потянулся рукой к глазам. Прямо перед ним в родовом саду Спендиатов стоял тот самый маг из храма огня!..
Да, это был пророк, которого все называли Маздаком. В своей обычной красной тоге, он говорил что–то, как и на площади выбрасывая вперед правую руку. Эрандиперпат слушал, сидя на тахте у водоема, и лицо его было безразлично…
Только потом обратил сенатор внимание на третьего. В саду стоял юноша, который защитил цыганенка. Темный огонь вспыхивал в его глазах при каждом взмахе руки мага Маздака. Снова почудилось сенатору, что он видел уже где–то этот твердый арийский подбородок, резкий изгиб бровей. Бронзой уходящего солнца осветилось лицо юноши. Фарр засиял над его головой… Сенатор Агафий Кратисфен узнал. Это было лицо царя персов!..
Как можно скорей захотелось сенатору покинуть Ктесифон. Уже через день тронулись они в обратный путь. В сопровождении двух сотен азатов ехало с ними посольство персов. Сам эрандиперпат Картир Спендиат возглавил его для пути в Константинополь. Впереди шел большой белый слон — личный подарок царя царей и бога Кавада вечному августу — императору и автократору — самодержцу Зенону.
Когда проезжали базар, увидели пеших латников, теснивших толпу от храма огня. Знак быка был на их щитах. С гиканьем и свистом носились по площади конные гирканцы с волчьими хвостами на башлыках…
С того пути, которым шли пророки,
Цари, вожди, мобедов круг высокий,
Свернул, Маздаку вняв, отважный шах:
Узнал он правды блеск в его речах!
Фирдоуси, «Шах–Наме»
В странном, сладком испуге дрогнуло что–то под ребрами… Девочка приподнялась на носки, и нежная тень отчетливо обозначилась у нее под рукой. Да, гречанки не бреют там волосы, он же знает. Но не думал, что у нее тоже…
До колен видны обе ее ноги, когда она тянется так. Изгиб под хитоном и непонятная, заставляющая краснеть округлость там, где грудь. Какие все же хитоны у ромейских девочек!..
Вот уже целый год бегает он сюда, в кусты сирени у старой крепости. К самой стене примыкает двор ритора Парцалиса. Он знает ее голос, быстрые маленькие шаги, поворот головы. И глаза, полные густого солнца…
Смеется она и прямо с ветки ест черешню. Возле левой брови у нее пятнышко, которое не видно отсюда. К нему только прикасается он губами, когда представляет себя рядом с ней. А потом уже целует тоненькую шею, руку с зажатой в ней черешней, стройные ноги до самой земли, на которой стоит она. Стараясь не задеть мешающих выпуклостей под хитоном, поднимает ее на руки…
Он замечает вдруг, что приподнялся над кустами, и быстро прячется. Теперь она с рабыней Пулой моет большой хорасанский ковер. Отец ее, благородный ритор, скупает и отправляет ромеям персидские ковры. Все педагоги и наставники академии занимаются чем–нибудь еще. Но так, чтобы не узнал ректор, а главное — епископ мар Бар–Саума. И студенты, которые не имеют хозяйства поблизости, тоже торгуют, помогают считать язычникам или учат слову божию недорослей. Им позволяется в каникулы…
Это Тыква, с которым делит он жилище, рассказывал про волосы у гречанок. И про все другое, если не врал. Смеется над ним Тыква, потому что меньше всех он здесь. Женатые тоже учатся у них. А Тыкву он видел с Пулой, как ушли они в крепость и вдруг пропали в траве. И с наставником Пинехасом ходит туда рабыня ритора. Что же они там…
А тут, во дворе, эта самая рабыня Пула о чем–то разговаривает с ней, касается ее руки и белого хитона, когда свертывает ковер. Они уже закончили мытье. Пула налила для нее чистую воду в корыто. Девочка стала туда одной ногой, старательно отмывает ее от пыли. Совсем белое колено там, куда не попадает солнце. Еще выше моет она ногу, и он зажмуривает глаза…
Что–то рассыпается в кустах. Он вздрагивает и отлепляет от щеки черешневую косточку. Пула смеется. Лицо его становится влажным. Но нет, рабыня ничего не говорит ей. И сама уже не смотрит в его сторону. Обе они затаскивают ковер за дом, где солнце…
