Грех не велик, если ей на теле, и стройном и гибком,
Дерзкой рукой изомнешь туники воздушные складки,
Спутаешь волны кудрей и вмиг на чело молодое
Тучку досады нагонишь с зарницами быстрыми гнева.
Кто же не любит смотреть на то, как с досады мгновенной
Слезы красавица льет?.. Но знай, что преступно и подло
Вызвать из груди ее поток безутешных рыданий,
Чтобы, беснуясь, она металась, кричала от горя,
Чтобы ногтями своими себе же царапала щеки.
Скиф необузданный тот -- преступный и гнусный, безумный
Изверг, кто милой своей такое нанес оскорбленье.
Боги соступят с небес и тяжко его покарают.
(Так настроенная, Нетэта становится свидетельницей дружеского заседания в доме Сатурнина, где он в обществе близких обсуждает казнь преступнику и слышит советы гостей, беспощадных к несчастному.)
Над Децием Мундом совершилась такая судьба, какую ему незадолго пред этим событием предсказывал расточительный Персии, т[о] е[сть] Тиверий не захотел сам изречь приговора Мунду, а повелел отдать его во власть оскорбленного мужа обманутой Нетэты. И тогда польщенный этим Сатурнин нашел для себя достаточное утешение в такой милости кесаря и обнаружил большую заботливость, чтобы изобресть виновному казнь, достойную милостивого доверия императора.
А как Сатурнин сам был человек очень тяжелого ума и не надеялся найти под своим косматым лбом пристойных необыкновенному случаю соображений, то, чтобы изречь Децию Мунду казнь, которая понравилась бы кесарю и представила приятное зрелище народу, а также была бы и достойна звания казнимого всадника и строго карала его безнравственное злодейство, -- Сатурнин созвал к себе на совет всех своих друзей, на чей разум и познания он полагался.
Об этом Сатурнин сообщил тестю своему Пакувию, теще и самой Нетэте, о которой он сожалел, и думал доставить ей утешение тем, что оскорбление ее будет наказано строго и оскорбитель поплатится за свое злое торжество жестокою казнью.
По зову Сатурнина, сделанному по всему Риму через разосланных невольников, вечером к нему собрались Горгоний-богач, Амфион, знаток светской жизни, Фуск, знатный мим, Лелий-поэт, Фурний-художник, Помпедий-сенатор, Булаций-философ и Мена-глашатай и другие, между которыми было немало людей, виденных нами в первый вечер у Фаволии.
Все пришедшие к Сатурнину возлегли у столов и только что начали было ужин, как у дверей послышался стук и пришел никем не приглашенный сюда двусмысленный Зет. Он был, по обыкновению, весел и, шутя, стал извиняться слегка, что пришел запоздавши, а сам меж тем, отодвигая встретившего его Сатурнина, прошел впереди его в столовую и оставил за собою незапертые двери, к занавесе которых вскоре подкралась и стала Нетэта.
Ее привело сюда любопытство, так как после разговора с Полибией сердце ее было беспокойно и она страстно желала знать, какой конец придумают умные люди тому бессовестному человеку, который положил начало ее ничем не облегчаемому стыду и страданию.
Нетэта тихо стала у этой двери за густой занавесой, которая ее скрывала и от которой она могла отступить во внутренние покои жилища; если бы кто-нибудь захотел подойти к этой завесе, то он бы не мог предупредить Нетэту так, чтобы она не могла скрыться. А потому она слушала сколько жадно, столько же и с уверенностью за свою безопасность.
Но рассуждения шли очень продолжительно, и одно мнение, сказанное в одном роде, беспрестанно встречалось с другим, совершенно противоположным, а иногда все это пересыпалось шутками, которые обиженному сердцу Нетэты были несносны, и она приходила в негодование от того, как люди могут впадать в такой тон, говоря об оскорблении женщины и о вине человека, подлежащего за это тягостной каре. А присутствующие за столом Сатурнина все ели и пили и говорили то так, то иначе, как будто всякий не хотел первый высказать ясно то, что он думал, и все тяготились скрытностью другого. И так тянулось долго, пока двусмысленный Зет поглядел вверх сквозь окно, открывавшее часть неба, и заметил, что времени уже ушло много и скоро горластый петух станет будить бедных людей на работу.
При сем Зет окинул своими прищуренными глазами всех и сказал, что если бы кесарь так же неспешно решал все подлежащие ему дела, как решают это дело Сатурниновы гости, то в империи царил бы хаос, и тогда все стали чувствовать себя обязанными высказывать свои мнения как можно скорее.
Первый изрек свое слово сенатор Помпедий. Речь его была такова, что не надо выдумывать ничего нового для Деция Мунда, а следует держаться того самого, как кесарь велел поступить с виновными в обмане жрецами и наперсницей Идой, т[о] е[сть] повесить Деция на крест так же точно, как будут повешены его сообщники: Хрем, Кадем, и Фунданий, и Баллас-тайностроитель [Тайностроитель -- лицо, руководящее совершением религиозных таинств], и тщедушный Фуфиций, и Менократ, возжигатель курений, и прислужник Пеон, и сама трижды коварная наперсница Ида.
Но Амфион, знаток светской жизни, заметил, что такое решение едва ли будет угодно Тиверию, так как если бы он желал, чтобы Мунд умирал, вися на кресте, то он и не сделал бы для него исключения, в котором семья Сатурнина должна видеть себе образцовую милость, что потому для Деция Мунда надо придумать казнь в другом роде.
– - Казнь Деция Мунда, -- сказал Амфион, -- должна быть не крест, что было бы унизительно для него, как для римского всадника, но должно быть что-нибудь пожесточе креста, а что такое именно способно заменить в такой степени крестную смерть, об этом, -- сказал Амфион, -- я бы спросил совета у Фуска, который родился в жестоком германском народе и, наверно, видел у себя что-нибудь такое, чего ты не знаешь.
Мим же Фуск отвечал, что он в самом деле знает такую казнь, которой казнят у диких германцев. Это делают так, что собьют ящик такой величины, чтобы можно было всунуть в него человека, согнув его вдвое, и высунуть наружу в прорезь его голову вместе с ногами и так оставить его умирать у всех на глазах голодною смертью. Но этот совет всем показался неудобным по его продолжительности. Художник Булаций заметил, что народу, вероятно, больше бы понравилось, если бы Деция Мунда засечь гибкими лозами у дверей храма Изиды и в это же самое время начать разрушение храма. Предложение художника нравилось более, чем предложение Фуска. На эти слова отозвался Делий-поэт и сказал, что засечь гибкими лозами хорошо, что, конечно, пока будут сечь, во все это время будут слышны свистящие взмахи лозы и, может быть, вырвутся и стоны, а этого не надо. И потому лучше просто Деция сжечь живого на костре. Это тоже чужеземная казнь, какой еще не видали в Риме, и это непременно всем понравится.
И за этим пошли собирать, кто из остальных к которому из этих трех мнений был склонен, и вышло всеобщее разномыслие, дошедшее до того, что, когда спросили красавца Руфила, что думает он, то Руфил отвечал:
– - Я не могу рассуждать о прекращении жизни, которая не нами дана человеку, и мне кажется, что честь супруги хозяина дома, благородной Нетэты, не поругана тем, что ее обманули бесчестно, а если она поругана, то ее нельзя восстановить тем, что убьют человека.
Ему закричали:
– -Ты слишком молод, Руфил, и это в тебе бродят пустые идеи. Это знакомство с Поливией, которая вхожа в дом Друза, где Грецина и Юлия привечают полоумных бродяг Палестины. Зло должно принять казнь, и вопрос только в том, что приличней или, лучше сказать, что будет угоднее кесарю: забить Мунда в ящик с головою, притянутой к пяткам, или засечь его лозами у храма, где он совершил свое преступление, или сжечь его на костре.
Руфил отвечал на это, что в таком разе его напрасно об этом и спрашивали, что, по его мнению, Деция Мунда надо бы было изгнать к кимврам [Кимвр -- представитель германского, (по другим сведениям) кельтского племени кимвров, вторгавшихся во II в. до н. э. в римские владения, но разбитых в 101 г.] или к скифам -- пусть бы там он обдумал свое преступление и исправил свое похотливое сердце, а если идет о том дело, чтобы его, уничтожить, то всего лучше представить выбор одного из трех предложенных средств…
– - Кесарю! -- воскликнули все, кроме Амфиона и Руфила, который ответил:
– - Нет, не ему, но той, которой всех больше коснулась обида. Я бы советовал предложить это все на решение самой Нетэты.
Услыхав это, Нетэта вздрогнула и сделала движение, которое заставило занавеску заколебаться, но этого, к счастью ее, никто не заметил, и она осталась по-прежнему на своем месте и на мгновение позабыла слушать, что говорили по ту сторону завешенной двери.
Так поразили ее слова молодого Руфила, во многом согласные с тем, что сама она чувствовала и о чем думала после разговора с Поливией, и ей показалось, что здесь один только юный Руфил говорил лучше всех, так как все дело и вправду касалось ближе всех только самой Нетэты. Казнить или миловать могла бы она, но… если бы теперь ей предложить такое право, то… она бы присоединилась к мнению Руфила и… она не знает, что бы такое она решила.
