он заявил, что невиновен. Далее суд поинтересовался: «Подсудимый, кто будет тебя судить?» Только после слов «Мой бог и моя страна» судьи могли продолжать. Кори уже раньше произносил их перед магистратами, но в ту сентябрьскую пятницу он молчал, застопорив весь процесс. Салемский фермер оказался не более восприимчив к требованиям главного прокурора, чем к требованиям своей жены, когда она в марте пыталась расседлать его коня (Марте суд вынес приговор днем ранее).
К счастью для Стаутона, некоторые люди еще не утрати- ли готовности вдохновлять толпу и защищать общие интересы. 2 сентября Коттон Мэзер написал главному судье. Все хорошо знали, как истово он рвался помогать Стаутону в его непростом, благородном деле [58]. За кулисами Мэзер уже сделал больше, чем мог подозревать Стаутон. (Это послание коренным образом отличалось от сумбурных двусмысленных писем, которые он ранее отправил Фостеру и Ричардсу.) Итак, он все лето, почти каждую неделю, постился, молясь о конце этого натиска злобных сил. Он чувствует, что пасторы обязаны поддержать суд в его чрезвычайной миссии, однако ни один до сих пор этого не сделал. Он предлагает закрыть эту брешь собой. Он уже начал кое-что писать, отчасти «дабы осветить наше бедствие со всей возможной правдивостью». Он обещает рассеять все сомнения насчет опасности для невиновных – этот абзац он подчеркнул. Он надеется «затупить пики ярости, которые мы теперь так часто обращаем друг на друга» [59]. Мэзер уверял, что будет согласовывать каждый слог своего сочинения со Стаутоном, чтобы «там не оказалось ни одного неуместного слова». (Он прекрасно знал, что не сможет ничего напечатать без разрешения.) Он собирается пересказать историю шведской эпидемии, делая упор на тех аспектах, которые больше всего похожи на салемские, – упражнение, схожее с воссозданием образа человека из его тени. Не мог бы Стаутон и его коллеги дать согласие на издание его маленького труда, который будет напоминать людям об их обязанностях в такой напряженный момент? Так как он знает, сколько важнейших дел лежит на плечах главного судьи, то побеспокоит его лишь выдержкой из рукописи. Он может пропустить первые тридцать четыре страницы. На прощание Мэзер пожелал Стаутону «успеха в его доблестных битвах с преисподней». В отличие от Мэри Эсти он получил желанный ответ. Стаутон начал отвечать прямо на обороте письма Мэзера. И в итоге мы получили лучший обзор событий 1692 года, спровоцированный нараставшим в августе общественным протестом, в виде пропагандистского текста.
Пэррис из первых рук знал, о каких пиках ярости говорил Мэзер. Пока Стаутон продвигался вперед, деревенский пастор выглядел человеком, который отлично понимает, что низвержение церкви начнется с его дома. Он выбрал стих 17: 14 из Откровения для проповеди 11 сентября. Оглядывая поле вершащейся битвы, он резко и не скупясь крал у Коттона Мэзера. Война, в которую они втянуты, уже давно была предсказана. Это война «дьявола и его пособников» против Христа и его последователей. Они – избранный народ; они победят. Осаждаемый не только нечистыми, но и сомневающимися, Пэррис буквально размазал скептиков: те, кто недоволен судом, не лучше «мятежных и ропщущих иудеев», которые восстали против Моисея, потому что сомневались, не лучше ли вернуться в Египет, чем умереть в пустыне [60]. Выступать против магистратов – значит принимать сторону дьявола. Эта речь была призывом и к единению, и к благочестию – пламенным и, без сомнений, вдохновляющим. Сразу после проповеди Пэррис поставил на голосование вопрос об исключении из церковной общины Марты Кори, которая в марте насмехалась над его племянницей и ее сверстницами, обзывая их «бедными, невменяемыми детьми». Голосовавшие поддержали предложение, однако не единогласно.
В ту среду Пэррис посетил Марту Кори в тюрьме в компании Натаниэля Патнэма и священников, двое из которых приходились дядями заколдованным девочкам. Кори спокойно поздоровалась, уже без того энтузиазма, с которым встречала их полгода назад, когда еще надеялась на просвещенность магистратов и пасторов. Но настроена она была не менее решительно. Пэррис, который стенографировал слушание дела ее мужа, нашел ее «очень упрямой, оправдывающей себя и обличающей всех, кто имеет отношение к ее справедливому изобличению и осуждению» [61]. Он предложил помолиться. Самопровозглашенную евангельскую женщину это не заинтересовало, и визитеры помолились сами. После чего Пэррис объявил своей огорченной прихожанке об «ужасном приговоре отречения от церкви», который отрезал ее от всех церковных привилегий и ожиданий и предоставлял ее душу Сатане – что, пожалуй, можно в сложившихся обстоятельствах считать излишним. Это было очень короткое посещение.
1 сентября, через три дня после того, как Уильям Баркер обнародовал жуткий план Сатаны сделать всех людей равными, судья Джон Ричардс женился в Бостоне. Несколько грубоватый Ричардс поселился в Массачусетсе относительно недавно, но уже добился большого успеха. В невесты он взял Энн Уинтроп, родную сестру Уэйта Стилла Уинтропа. Проводил церемонию Стаутон, присутствовал Сэмюэл Сьюэлл и, вероятно, еще двое судей; судостроитель Бартоломью Гедни был свойственником Уинтропа. Сестрой жены была миссис Джонатан Корвин [123]. В том факте, что не менее четырех судей по колдовским делам оказались в свойстве́ и вместе проводили этот четверг, не было совершенно ничего необычного [62]. Изначально узкое основание массачусетской политической силы к верхушке совсем истончалось. Одни и те же люди служили священниками и членами городских управлений, а самые крупные в колонии налогоплательщики, ее самые легендарные имена, занимали высшие государственные, судебные и религиозные посты. Принадлежавшие к крошечной кучке избранных, они стремились сохранить свою элитарность как раз с помощью таких союзов, как союз Ричардса с Уинтроп. Это был второй брак Ричардса. В первый раз он тоже женился на женщине с фамилией Уинтроп – на тете его нынешней невесты [124].
Те же переплетения происходили и в пасторских кругах. Жена салемского судебного писаря Стивена Сьюэлла, заботившаяся о Бетти Пэррис, была дочерью влиятельного консервативного кембриджского пастора, старого друга Мэзеров. Преподобные Нойес и Хейл были в свойстве́, как Хейл с Джоном Эмерсоном из Глостера, как Сэмюэл Пэррис с пастором Милтона. Духовенство как класс, как и суд, находилось где-то между понятиями «связаны тесными узами» и «состоят в родстве». Это было одновременно дружеское братство и семья [125]. Они делили постель, когда собирались на встречи. Они подкладывали покойных родственников друг другу в усыпальницы. Николас Нойес ощущал такую близость к семье старшего салемского пастора Джона Хиггинсона, что вторгался в их личные дела, почти не извиняясь.
Учитывая, что главный судья Стаутон за минувшее неспокойное десятилетие успел побывать практически с каждой стороны политических баррикад, никто не ждал, что члены суда будут всегда сходиться в политических взглядах. Однако
