я у тебя в долгу, но этого сделать не в моей силе. Суд так решил, и соблазн слишком дерзостен и велик.
Двенадцатого сентября, на перекладной, из-за Волги, прибыла в Петербург ещё одна просительница. В первые дни она с трудом добилась приёма у Григория Орлова, у гетмана и у преосвященного Афанасия; уцепилась у подъезда сената в кафтан генерал-прокурора Вяземского и, волочась за ним по ступеням, рыдая и обнимая его ноги, молила о пощаде своему жениху. Ей сказали, что поздно, — приговор о казни Мировича уже был судом подписан. Её видел и прибывший в это время с юга приятель Мировича, Яков Евстафьевич, давший ей совет — обратиться с просьбой выше.
Во вторник, четырнадцатого сентября, в дворцовой церкви Царского Села, по случаю праздника Воздвижения, для государыни служилась заутреня, затем обедня. Из церкви императрица прошла в кабинет, где её ожидали кофе и привезённые с утренним курьером доклады.
Бывший гардеробмейстер Василий Григорьевич Шкурин, ныне бригадир и камергер, в праздничные дни вспоминая старую службу, любил сам обметать пыль со столов и прочей мебели императрицы. Так и теперь он, войдя в кабинет, обмахнул пучком перьев часы и камин и, занявшись полкой с книгами, стал по обычаю мурлыкать церковный кант. В таких случаях, в часы доброго расположения духа, и Екатерина любила в шутку подтягивать верному слуге. Возгласит он, подражая лаврскому архимандриту: «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твоё», Екатерина обернётся от бумаг и, на манер хора, протяжно ответит ему: «Ис-палла-эти деспота…»
Затянет Василий Григорьевич, вроде архиепископа Димитрия, чуть слышным, замирающим голосом: «Свете, тихий, святые славы… Отца бессмертнаго… святаго, блаженного», — императрица баском вторит ему: «Премудрость, вонмем».
Теперь Шкурин пропел начало известного тропаря и во второй раз нежно затянул любимую стихиру:
От юности моея мнози борют мя страсти…
Он помахивал пучком, вздыхал, оглядывался; императрица не отрывалась от стола и его не замечала. Уж он, кряхтя, взялся за дверь и готовился уйти.
— Что, Григорьич? Не в духе твоя кума? — вдруг отозвалась, обернувшись к нему, Екатерина. — Имеешь что-нибудь сказать?
— Как, матушка, не иметь? Да вот, пресветлая, углубилась ты в бумаги, не смел.
— Говори.
— Просительница одна ждёт тебя, многомилостивая, у садовника Титыча; с парадного не пустили, гнали, ко мне дошла.
— Кто она и по какому делу?
— Издалека, с Камыш-реки… на перекладной домчалась — всё по тому же… по завтрашнему-то случаю… девушка, из прежних, видно, дворских.
— Девушка? Кто такая?
— Плачет, не знаю, даже слёзы выплакала… ох, прими ты её, всемилостивая.
— Что же я могу, Бог мой? — спросила, вздохнув, Екатерина. — Что я для неё, когда и все-все?.. Алексей Петрович, гетман, Панин?..
— Допусти её, выслушай, — сказал, поклонившись в пояс, Шкурин.
Екатерина позвонила. Дежурный лакей ввёл худую, красивую, с янтарно-золотистыми волосами, девушку. Оставшись наедине с государыней, она опустилась у порога на колени.
— Встаньте, милая, ободритесь, — произнесла ласково, подходя к ней, Екатерина. — За кого вы просите?
— За Мировича…
— Монархи не властны в таких делах; не я судила его, и не я клала приговор. Кто вы и почему просите за него?
Худые плечи Поликсены вздрагивали. Бледные руки безжизненно были опущены вдоль тёмного, старенького платья. Запёкшиеся, сжатые губы не могли произнести ни слова.
— Кто вы? — повторила императрица. — Говорите, как матери отечества! Не бойтесь… мы одне.
— Я невеста Мировича, — ответила Поликсена, подняв на Екатерину убитый, потухший взор.
— Невеста?.. Что вы говорите!..
— Вижу, пощады не будет; молю об одном — дайте с ним проститься, разделить его последние минуты.
— Сядьте, милая, сядьте, вы падаете, — сказала, поддержав её, императрица. — Здесь, на софу… Так, невеста? Вы лучше всех знали его. Скажите откровенно, без утайки, — продолжала, сев возле гостьи, Екатерина, — что побудило его на столь дерзкий, безумный шаг? Притом в нём замечена такая зазорная, зверская окаменелость, такое упорство в невыдаче своих сообщников…
Поликсена медлила ответом.
— Государыня, можете ли хоть обещать? — спросила она.
— Всё, что в моих силах.
— Даже помилование? — вспыхнувшим взором впиваясь в Екатерину, спросила Пчёлкина.
— Увижу!.. По вашей искренности… Есть сообщники, подстрекатели?
— Есть… одно лицо.
— В живых оно? И вы знаете? — медленно спросила императрица.
— Знаю… в живых…
— Можете уличить, доказать?
— Могу.
— И его не привлекали к следствию?
— Его никто не знает, а в нём вся вина…
Екатерина встала. Облако прошло по её лицу.
— Извольте, — сказала она, — обещаю даже помилование; говорите, кто это лицо?
— Ваше величество, дело идёт о жизни и смерти близкого мне человека… простите, — назову зачинщика и подстрекателя, если только удостоите… если помилование Мировича будет неотложно…
— Не верите? — спросила, нахмурясь, Екатерина.
Поликсена, ломая руки, боролась с собой.
— Кто ж подстрекатель? кто?
— Я, государыня! — негромко проговорила Поликсена.
— Вы? — прошептала в изумлении Екатерина. — Полно! шутите, бедная! Я этого не слышала, не хочу знать. Желание спасти близкого, любимого человека ослепляет вас… Честь доброму сердцу и чувству; но — простите и меня — верить вам не могу… Я читала его записки, календарь, стихи, — это фанатик сильный, но у него должны быть пособники, подстрекатели, ещё более сильные…
— Я, ваше величество, одна я виновница! — продолжала Поликсена. — Он лишь выполнял то, чего я желала, требовала.
— Требовали? Вы? — произнесла Екатерина, оглянув просительницу удивлённым, испытующим взором. — Но вам-то, сударыня-голубушка, зачем надобилось такое дело? В чём могли здесь быть ваши собственные виды и намерения?
Поликсена как-то съёжилась, приникла и закрыла лицо руками. Ей в это мгновение вспомнился шлиссельбургский каземат, тайные встречи с узником, её безумные надежды, мечты. Представилось ей и её прошлое — сиротливое, заброшенное детство, жизнь в положении швеи, потом камермедхен прежнего двора, ухаживанья наглых, бездушных волокит, знакомство с Мировичем и гаданье Варварушки. Сбывались и слова ворожеи… пролилась кровь и вновь была готова пролиться…
Поликсена помолчала и торопливо, обрываясь в словах, рассказала Екатерине повесть своих отношений к Мировичу.
— Узнав принца, убедясь в его страшной, беспомощной доле, — заключила она, — я обеспамятела от горя — укорила полюбившего меня, что он не имеет отваги, смелости… Я хотела прежде обеспечить долю принца… потом — выйти за Мировича. Мои слова были искрой в порох… Он предпринял отчаянное дело — и теперь его ждёт казнь… Государыня, казните меня — не его… Я всему виной…
Екатерина молчала.
«Вот наш век, — сказала она себе, — и его ещё считают холодным, чуждым героизма. Действительно, новая Жанна д'Арк… Что скажет Дидеро? как посудит Вольтер?».
— Вы были откровенны со мной, — объявила она просительнице. — Я сдержу обещание…
Поликсена упала к ногам императрицы. Та её ласково придержала, обняла. В глазах Екатерины
