всем своим весом, буквально опрокинул Орта на землю, как гипсовую фигуру, и комиссар пал к казенным башмакам своих ошеломленных спутников. После этого, схватив Фишля за запястье, Пецольд увлек его прочь, напрямик через толпу, которая охотно расступилась перед ними. Пецольд выпустил сопротивлявшегося Фишля, только когда они были уже на самом склоне, над венским трактом.
Оглянувшись назад, на то ужасное место, где его лучший друг едва не был арестован, Пецольд узрел странное, какое-то непонятное, не поддающееся определению движение: над головами плотной толпы мелькало что-то узкое и черное, не то рукава, не то штаны, а когда он напряг зрение и лаковым козырьком своей фуражки заслонился от красного солнца, которое, склоняясь к закату, выплыло наконец из молочного покрова облаков, то ему показалось, будто пунцовое лицо комиссара Орта вынырнуло над головами, стеснившимися на одном месте, покачалось немного, как шарик в тире, пляшущий на струйке воды, и снова исчезло.
Все это было очень странно, и Пецольд не был уверен, что это не обман зрения. Но что бы это ни было, мираж или действительность, полезнее всего было скрыться из виду, бежать с этого проклятого пригорка, где оба, и Фишль и он, Пецольд, так сильно себя скомпрометировали. Он протянул руку, чтобы взять товарища за запястье — как делал всегда, выходя на прогулку со своими детьми, сначала с Фердой, а в последнее время с Карликом, — и тут только увидел, что Фишля уже нет и в помине — исчез как тень после заката. Куда бы ни посмотрел Пецольд, он видел теперь одни только незнакомые лица. Он замер от ужаса при мысли, что его неугомонный товарищ вернулся туда, где — если это не был мираж — народ расправился с комиссаром и его сообщниками; однако, пооглядевшись, он увидел худую фигуру, — ее несло в толпе, которая, неизвестно зачем, устремлялась поперек всего плато к Дому инвалидов.
— Фишль! Пепик! — позвал Пецольд, но голос его утонул в нестройном реве осмелевшего народа, от которого только что не дрожала вся гора — то была какая-то дьявольская смесь песен и выкриков. Тогда Пецольд бросился в эту горячую беспорядочную свалку, чтоб догнать Фишля, а догнав, увидел, что это не он.
Тут же на глаза ему попалась группа рабочих, спускавшихся по склону к венскому тракту, неся на плечах какого-то отбивающегося человека в цилиндре, нахлобученном по самые уши и закрывавшем глаза. Не рассуждая, в порыве преданности, Пецольд, решив, что это, вероятно, уносят Орта и Фишль, конечно, тут, — пустился следом за этой группой, и опять напрасно: уносимый человек был не Орт, а какой-то шпик, и Фишля там не оказалось.
Он проплутал по горе еще битый час, снедаемый тоской и заботой о Фишле, а также угрызениями совести за то, что не послушал бабку и Фанку, не остался дома. Между тем совсем стемнело — солнце, недавно только вылупившееся из облаков, снова зашло за тяжелую фиолетовую тучу, и с холодного неба заморосил мелкий, но густой дождь. Дорожки, ведущие к венскому тракту, снова зачернели потоками людей, спешивших в город. Тогда и Пецольд решил вернуться домой и оставить Фишля на произвол судьбы, — в конце концов, он мужик взрослый, не щенок, чтобы за ним приглядывать. Он поднял воротник, чтоб за ворот не затекло, и пошел к южному склону; но в это время позади, на плато, опять как-то странно затих шум, будя неприятное чувство, смолкли песни, а крики перешли во взволнованный, шелестящий шепот, из которого там и сям вырывались приглушенные голоса:
— Солдаты! Солдаты идут!
Толпы, спускавшиеся к тракту, повернулись и чуть не бегом снова начали подниматься на плато. Вдали едва слышно затрепетали в воздухе пронзительные звуки военных рожков, а когда они смолкли, раздались лающие выкрики команд, невнятные из-за шума дождя. Потом с севера и с юга что-то начало ритмично шлепать, словно какая-то далекая невидимая публика в такт хлопала в ладони — то была глухая поступь пехоты, которая, примкнув штыки, шла на штурм Жижковой горы двумя колоннами — со стороны венского тракта и со стороны Карлина; офицеры ехали верхами впереди четко построенных, развернутых вширь подразделений.
Обратное движение толпы преградило путь Пецольду, и он должен был волей-неволей повернуть; подталкиваемый, подпираемый со всех сторон, он оглянуться не успел, как снова очутился на плато, где толпы, прежде рассеянные, теперь сомкнулись в недвижную и плотную громаду.
Снизу все слышнее доносился топот приближавшегося войска, сопровождаемый бряцаньем железной амуниции: тут кто-то из толпы крикнул высоким, далеко разнесшимся голосом, что бояться, черт возьми, нечего, мы ведь ничего плохого не делаем, а ребятушки-солдатики тоже ведь наши, из Моравии!
Божественные слова, возвещающие спасение души и освобождение, не могли произвести более внезапного и радостного оборота в настроении толп, чем этот одинокий, но вовремя подоспевший выкрик. Правда ли, что солдаты — из моравских полков? И если это так, то изменит ли этот факт хоть что-нибудь в создавшемся положении? Никто не ломал над этим головы, никто не брал в соображение, что солдат — всего лишь орудие чужой воли, и, следовательно, совершенно безразлично, «наш» он или «не наш». Если утопающий хватается за соломинку, то люди, сбившиеся в толпу, рады схватиться и за тень соломинки. Неизвестный оратор еще не договорил, а его уже заглушили громоподобные клики «Слава!». Потом несколько голосов затянули:
Морава, Морава, Моравушка милая,—
и все подхватили, в том числе и Пецольд, который очень любил петь.
Хороши твои ребята, хороши твои ребята! —
растроганно выводил он и, чувствуя, как его уносит толпа, которая без команды, без приказа вдруг пошла навстречу войску, сорвал с головы шапку и замахал ею; и тотчас в воздухе закачались тысячи головных уборов.
В это время на западном и северном краю плато появились, с ружьями на изготовку, несколько солдат — головные патрули, высланные вперед предусмотрительными командирами атакующих батальонов, чтобы войти в контакт с неприятелем; за ними на конях показались офицеры, во главе четких, тесно сомкнутых рядов солдат.
Краше нет твоих девчат, все по-чешски говорят,—
пела толпа, не останавливаясь в своем движении, и в то время как воинские части маршировали к центру плато, народные толпы широким потоком обтекали их слева, спускаясь по склону к тракту. Они разминулись совсем близко густыми, бесконечными колоннами, рабочие в черном, солдаты в белых парадных мундирах, рабочие вниз, солдаты вверх — ать-два, ать-два, — и когда рабочие, не переставая петь и возглашать
