Он перебирал в памяти самые свои сокровенные думы, искал ответы, которые бы опровергли, отбросили её слова. Тихик противопоставлял ему такие же доводы о спасении человека от власти Сатанаиловой, правда, менее красноречивые, но все же… Не оттого ли он выслушивал их, что хотел в них поверить?
Она сказала:
— Господь предназначил тебя для великих дел. Ты похож на архангела Михаила.
Он улыбнулся и взглянул на неё. Пушистая снежинка таяла у неё на носу. Лицо её зарделось, и она потупила взор под черным пламенем его глаз. «Я должен выбить из её головы эту апостольскую страсть», — мелькнуло у него в мозгу, но другая, языческая и трезвая, половина его существа тут же завладела его сознанием. Он почувствовал в себе это раздвоение и помрачнел. Она тоже примолкла. Опустила голову, на вид равнодушная, но в мило приподнятых уголках рта пряталась невольная улыбка.
Тем, кои твердят, что дьявол есть миродержавный владыка, — Анафема трижды!
Не были свойственны Сибину ни душевная смута, ни расстройство разума, ибо сколь ни терзала его тайна мироздания, она всё же тешила его мозг, питала азиатскую насмешливость его духа. Тем не менее после двухдневного совместного пути с молодой болярышней князь пробудился на одном из тырновских стоялых дворов с тягостным сознанием, что в душе его поселилось ещё одно существо. Это существо завело с ним спор, стало направлять его мысли к тому миру, которым он прежде лишь забавлялся, не подозревая, что жаждет поверить в него. Он понуждал себя забыть о болярышне, избегал встреч с нею и весь отдавался своим впечатлениям от Тырнова.
Город напоминал гигантский монастырь, переполненный священнослужителями и мирянами. Во всех стоялых дворах шумели боляре, после утренних служб в корчмы набивались пьяные монахи, слуги, бродяги, сбежавшиеся из ближних крепостей и монастырей поглазеть на судбище, устраиваемое Борилом в назидание всем, кто затаил в сердце ненависть к нему и святой церкви. На трех торжищах за городской стеной множество купцов предлагали свои товары. Генуэзцы, прибывшие из земель императора Генриха, привезли дорогие ткани, украшения, рис. Отроки[13] из ближних болярских сел привозили бочки с вином, зерно, фасоль. С понедельника сырной недели и до пятницы, когда был оглашен приговор над сеятелями богомильской ереси — Добри, Стефаном и Тодором — и патриарх заупокойным голосом провозгласил анафему под бешеный трезвон клепал, князь вынужден был неотлучно присутствовать на судилище.
Ослепленный светом восковых свечей, сверканием мозаики и драгоценных камней на иконных окладах, задыхаясь от запаха ладана, он терпеливо сидел в своем кресле позади духовных и светских судей, чьи шубы, мантии, рясы, камилавки и митры возвышались над креслами перед алтарем. Разноцветные стекла высокого купола расцветили свет в храме, под сводами которого гулко раздавались покаянные вопли судимых женщин, отрекавшихся от ереси. Поцеловав иконы, они падали ниц на холодные плиты пола. До пятницы перед судом прошли все прельщенные простолюдины и простолюдинки, несчастные попики, твердолобые ремесленники и горожане из Тырнова. Их вводили группами либо со двора, либо из притвора, где они ожидали своего череда — босые, в рубищах, с главой, осыпанной пеплом, иные — бледные, дрожащие, другие — примирённые, покорные. Один из дьяконов называл судиям еретиков, и на тех, кто признавал свои заблуждения, налагали епитимью, пост, взыск в пользу церкви либо присуждали к заточению. «Раба Мария, прельщенная общим супостатом нашим Сатаною, да уплатит…», «Раб Кынчо… да постится и уплатит…», «Никола…». Раскаявшиеся преклоняли колена, целовали икону Спасителя и тяжелый серебряный крест. Тех, кои упорствовали, расставаясь с еретическим духом, карали легче, чем тех, чьё раскаяние было быстрым и, значит, притворным. Многие были приговорены к заточению и подневольной работе в монастырях. Их под стражей отводили вниз, на монастырское подворье, где им предстояло распроститься с близкими и собраться в дорогу. Толпа мирян, священников, иноков, среди которых были и какие-то подозрительного вида монахи в ветхих рясах, прятавшие свои мрачные отшельнические лица под черными капюшонами, осаждали северные ворота Царевца. Перед воротами, охраняемыми стражей, верные чада церкви поджидали освобожденных еретиков, чтобы заново окрестить их в водах Янтры…
Каждое утро перед началом судбища совершалась литургия во просвещение судителей и быстрейшее покаяние заблудших. Серебряные кадила окутывали клубами ладана пустующий царский трон, ибо Борил не всякий раз удостаивал собор своим присутствием. Сверкающий клир из епископов, протодьяконов и дьяконов наполнял храм хором голосов, блики света плясали на епископских венцах и облачениях. В притворе толпились болярские жены, монахини, знатные горожанки, и глаза князя искали среди них Каломелу.
В пятницу утром Борил пожаловал. Его прибытие было возвещено фанфарами. Северные ворота дворца раскрылись, часовые на сторожевых башнях замахали царскими прапорами с изображением креста и ключей святого Петра — один ключ для отличения Добра от Зла, другой — символ власти. Разом забили клепала во всех церквах, и стаи ворон взмыли над Царевцем.
Весь клир во главе с патриархом и болярством вышел из храма навстречу государю. Царевы телохранители — половцы в полушубках, поверх которых сверкали кованые доспехи, отбитые у французских рыцарей ещё в царствование Калояна, — встали с внутренней стороны ограды. Внизу, на площади, шум торжища стих. Ратники у крепостных ворот сдерживали напор челобитчиков, пришедших из посада просить царской милости для своих близких.
Царь появился в длинном скарамангионе из дорогих мехов, из-под которого были видны края белой хламиды и пурпурные сапоги. Двое малолетних болярских сыновей придерживали полы скарамангиона, давая возможность лицезреть поддетую под него затканную золотом и осыпанную драгоценными каменьями одежду, топорщащуюся, как фелонь, а также позолоченные нашивки крест-накрест, символизирующие пелены Христа во гробе. Из-под увенчанной крестом царской короны сверкающими ледяными сосульками свисали цаты, которые скреплялись под его короткой рыжеватой бородкой. Сибин был поражен поблекшим видом Борила, напряженным и мрачным выражением его лица. Былой красавец ссутулился и постарел. Глаза его беспокойно бегали по лицам боляр и епископов. Встреченный патриархом, который ввел его в храм, Борил воссел на трон, держа в руках скипетр и державу. В знак незримого присутствия Христа рядом на пустой трон положили Евангелие, оправленное в золото и усыпанное жемчугами.
Заутреня началась с псалмов Давидовых, и царь пожелал принять участие в отправлении службы. Борил имел духовный сан дьякона, и это давало ему право на священнодействие.
Тощий и длинный, похожий на борзую, протокелиот принял от Борила скипетр и державу, царь опустился перед алтарем на колени и глухо, взволнованно запел псалом «Не входи, Господи, в судбище с рабом твоим, ибо никому из живущих не очиститься перед тобою…». Свеча, которую один из дьяконов держал перед раскрытой Псалтырью, дрожала, как дрожал и голос Борила.
Допев псалом, царь вошел в алтарь.
Со двора донесся шум. Болярыни и богатые горожанки стали поглядывать на притвор, где бренчали цепи главных сеятелей ереси. Стража вводила их в храм. Преддверие наполнилось негромким гулом, перешедшим в шепот и вовсе затихшим, едва лишь Борил вновь опустился на свой трон.
Опершись о подлокотники узкого кресла, князь глядел на закапанный воском мозаичный подиум перед алтарем — зеленоватые и синие стекла со сказочным великолепием отражали огни и золотые нимбы святых на иконах. Заутреня окончилась, завершающий возглас «аминь» заставил его очнуться. Он забыл сотворить крестное знамение.
Алая дорожка, ведшая от преддверия к алтарю, вдруг выступила из-под ног высокородных горожанок, прибывших сюда с дочерьми и сыновьями. Двое стражей с непокрытыми головами вводили из притвора старейшего из богомильских апостолов Стефана. Босой, в черной рясе, без пепла в волосах — знак нераскаянности, — совершенный медленно ступал, звеня своими цепями. Высокий, с маленькой головкой, поросшей редкими волосами, он был, должно быть, скопец. Ни единый палец на тощих его ногах не дрогнул, когда сам патриарх обратился к нему с положенными вопросами. Он отрицал церковные таинства и обряды, распятия и чудеса, явленные Христом, коего, по его убеждению, никогда не существовало, поелику был он лишь чистым словом, ниспосланным Господом на землю во спасение человеков. Второй богомил, по имени Тодор, черный, косматый, представ перед судьями, тотчас же, нимало не смутясь, приступил к проповеди. Ни посты, ни истязания не согнули могучего его стана.
