Полицейский смотрит на мужика пристально, изучающе.
- Ладно, - добродушно говорит он, - чего уж там. Не погублю. Я и сам из простых... Кроме того, сегодня я... кхм... По случаю провозглашения...
- Ваше благородие, - ободряется догадливый ямщичок, - может, покушаешь с нами белого вина, а? Тут неподалеку. Ребята меня дожидаются, артель.
Околоточный изображает лицом непродолжительное раздумье и тут же соглашается.
- Белого вина, конечно, покушать можно, - говорит он, подсаживаясь на подводу. - Отчего же не покушать белого вина, ежели артель дожидается?
И уже самое малое время спустя их благородие господин Минин сидит в теплом амбаре на рогожном куле в кругу забулдыжного вида полубосяцких личностей и, держа в одной руке кружку с белым вином (сиречь - сивухой, бракованной смирновкой), а в другой - огурец, разглагольствует о жизни вообще и о своей нелегкой службе в частности. Артель, полуоткрыв рты, смотрит на подгулявшее благородие с озорным интересом. Каждый готов прийти на помощь гостю, если красноречие его рано иссякнет, с каким-нибудь новым охальным вопросом, требующим немедленного ответа.
- Я вам, ребята, так скажу, - рассуждает околоточный, - в нашем деле главное - это видеть скрозь. Идет, к примеру, студент по улице с книгой. Все глядят, видят - книга. Ну и слава богу, так, что ли?
- Так, так, - поддакивает артель, - слава богу.
- А я смотрю скрозь. И вижу, в книге бомба заделанная, а?
- Ай, ай, - удивляется артель. - Это что же? Это непорядок.
- То-то и оно, - говорит околоточный и поднимает вверх указательный палец. - То-то и оно.
Потом он подносит правой рукой кружку ко рту и, сильно запрокинувшись, выливает в себя ее содержимое, одновременно левой рукой придерживая форменную шапку. Артель в это время вся полностью внимательно смотрит на наружное дно кружки, как бы прикидывая, сколько еще вина влезет в их благородие и не будет ли от этого утеснения остальному опчеству.
- Ыых! - выдыхает околоточный рожденное в груди жаркое пламя. - Зелено вино!
Артель, как бы убедившись в правильности своих опасений, обменивается многозначительными взглядами и тоже пьет, но бессловесно, молча - из уважения к гостю.
- Теперь другое дело, - хрустит огурцом их благородие. - Откудова идет все баловство? Опять же от студентов. Их учат, а они бунтуют. Прочел книгу, садится и динамит из ее делает, бомбу.
- Ну-у? - дивится артель пуще прежнего.
- Тогда я спр-рашиваю, - налегая на букву «р», обводит околоточный строгим взглядом устремленные к нему лица, - тогда я спрашиваю, а зачем их учить, ежели от этого властям один урон, а?
Артель молчит. В такие высоты им залетать еще не приходилось.
- То-то и оно, - снова поднимает указательный палец околоточный, - то-то и оно.
Наступает молчание. Все чувствуют: теперь говорить чего-нибудь такое, без понятия - нельзя. Теперь надо расстараться.
- Ваше благородие, - с подъемом говорит ямщичок, приведший господина Минина в компанию, - может, примешь вторую? Сделай божецкую милость!
- Налить, налить! - шумит артель, сообразив, что то самое - «с понятием» - найдено. - Прими, ваше благородие. Для уважения. Оченно просим. Как говорится, от души. Никак нельзя.
Околоточный опять изображает лицом непродолжительное раздумье и быстро соглашается принять вторую.
- Отчего же не принять вторую, ежели артель желает, - бормочет он, глядя в налитую до краев кружку, - можно и вторую принять.
Теперь уже пьют все вместе, шумно закусывают, закуривают, - вино выровняло всех, позвало к общему разговору.
- Ваше благородие, - говорит ближе всех к Минину сидящий артельщик (с виду малый разбитной, бойкий), - а верно в народе болтают, будто в Петербурге царя нашего вдругорядь бомбой убить хотели?
- А я про что говорю? - стучит в грудь кулаком охмелевшее благородие. - Студенты и хотели. Их учат, чтобы книги читать, а они в книгу бомбу заделали!
- Ну-у? - не перестает удивляться артель. - И чего ж она?
- Кто она?
- Бомба-то. Разорвалась ай нет?
- Упредили. Служба - она не дремлет. Аккурат возле самого дворца взяли злодеев.
- Ай, ай.
- Ваше благородие, - интересуется все тот же бойкий артельщик, - а говорят, будто среди этих, которые с бомбами ходили, ктой-то из наших, симбирских, был, из дворянских детей, а?
Господин Минин укалывает артельщика быстрым, почти мгновенным взглядом, потом опускает глаза и спрашивает безразлично, нехотя, вроде бы и без всякого интереса для себя,
- А кто говорит-то? Где?
- Да я уж и не помню где, - отвечает артельщик, не чувствуя в вопросах полицейского никакого подвоха. - То ли здесь, на пристанях, то ли на базаре...
- Из наших, из дворянских детей? - задумчиво повторяет околоточный и, очень выразительно пожав плечами, говорит решительно, безо всяких сомнений. - Вряд ли.
Потом их благородие господин Минин встает, поправляет портупею, форменную шапку.
- Ну, ребята, спаси Христос за хлеб, за соль вашу, за угощение, за компанию.
- Мы, ваше благородие, завсегда рады, мы от души.
Околоточный делает пальцем знак, чтобы артель придвинулась к нему ближе, и, когда головы, соединившись почти вплотную, сдвигаются к нему, говорит тихо:
- А ежели, ребята, тут в народе кто-нибудь чего-нибудь супротив бога или царя будет, так вы мигом ко мне, в часть. Я вас, ребята, и награжу, и защитю. Вы за мной как за стеной будете. Истинный Христос, говорю.
Артель смотрит на околоточного в упор, и некоторые примечают, что их благородие вроде бы и не такой хмельной, как показалось вначале, что глаз у него чистый, проворный. Ай, ай - дела-а...
- Ну, значит, а вообще-то до свиданьица, - выпрямляется околоточный, - еще раз спаси Христос за угощение.
И он торжественно, с достоинством выходит из амбара.
Артель немного сбита с толку последними словами их благородия.
Околоточный медленно, заложив руки в белых перчатках за спину и высоко подняв голову, поднимается в гору. Мимо него проезжают вниз порожние сани, идут вверх тяжело груженные возы, спускаются, желтея новыми лаптями, бородатые мужики в суконных колпаках, в подвязанных веревками армяках и поддевках. Их благородие отечески смотрит на мужиков - мужики скидывают колпаки, испуганно кланяются.
От Петра и Павла доносится дружный и громкий аккорд колоколов и нарастающая заключительная ектенья:
- ...и всему Российскому Императорскому Дому мно-о-гая лет-та-а!..
Околоточный снимает шапку, крестится, вздыхает глубоко и облегченно. В его душе как бы завершается некий процесс по упрочению действительности, и теперь он видит, слышит и понимает, что эта действительность, как и вчера, как и позавчера, как ей и положено во веки веков, нерушимо покоится на главных началах жизни Российской империи.
Православие. Самодержавие. Народность.
И господин Минин счастлив, что и ему удалось внести в незыблемость этих главных начал русской жизни свою долю усилий.
Железная дверь камеры, лязгнув, захлопнулась за спиной. Поворот ключа. Шаги по коридору. Гулкие, стихающие. Звук еще одной, далекой двери. И все. Тишина.
Взгляд, скользнув по столу и кровати, остановился на окне. Толстые железные прутья, двойная решетка. Вросла в камень навечно.
Он сделал несколько шагов, дотронулся ладонью до стены. Холодная толщина ее, казалось, не имела предела. В ноги и плечи хлынула безнадежная, тягостная усталость.
Он поднял глаза. Закопченный сводчатый потолок, повторяя форму верхней части окна, мрачно нависал над головой, как крышка сундука.
Глаза постепенно привыкали к полумраку. Железная доска стола, вделанная в стену. Намертво привинченная к полу железная кровать. Между ними - узкое сиденье, такое же железное и вдавленное в стену, как и стол.
В этой одинаковости стола и сиденья, в привинченной к полу кровати было что-то напоминающее купе железнодорожного вагона. «Поезд пришел на конечную станцию. Паровоз отцеплен. Вагон загнали в тупик», - подумал он и усмехнулся впервые после ареста.
Пощупав рукой сиденье и убедившись в его прочности, он сел. Каменный пол, неровный, выщербленный, усилил ощущение безысходности.
Камень. Кругом камень. Слева, справа, спереди, сзади, снизу, сверху. Холодный. Мертвый. Безразличный ко всему на свете.
Тюрьма. Одиночка. Человек отрезан от мира. Его загнали в самого себя. Он оставлен наедине со своими мыслями и чувствами.
Казнь бессилием. Неизвестностью. Неопределенностью. Невыносимый разрыв между способностью осознавать свое положение и невозможностью его изменить.
Он резко поднялся. Но что же все-таки произошло? Что случилось? Причина? И что с остальными? Вышло ли дело?
Он подошел к окну, разъял взглядом решетку, вышел мысленно за ворота крепости. Минута перед арестом возникла отчетливо и ярко.
