ее преподавать. Когда ты думаешь открыть эту школу?
– Когда какой-нибудь богатый человек даст мне на нее денег.
– А Серов не может тебе их дать?
– У моего мужа нет денег, – отрезала Лина таким тоном, словно я хотел их у него занять.
Я не стал напоминать ей про автомобильную компанию, чьим фактическим владельцем был ее муж, но она прочла мои мысли.
– Всем известно, кому принадлежит эта компания, – зазвенел ее голос, – но никто не желает знать, что она не приносит нам дохода. Из семи автомобилей три сломались, остальные кое-как ползают, а толку от них ноль. За последние годы торговля с Китаем сократилась, спрос на грузовые перевозки упал. Мы кругом в долгах.
Она велела мне отвернуться и потянулась к переброшенному через спинку стула платью. Ее белье пряталось под ним так ловко, что ни одной лямочкой не выдавало свое присутствие. Мы начали одеваться, повернувшись спинами друг к другу.
Женский костюм сложнее мужского, но Лина оделась первой. Она углядела стоящую в углу гитару и сунула ее мне в руки с приказом что-нибудь спеть. Я не стал ломаться, подтянул струны и вполголоса напел ей старинную песню об офицере, который уходит на войну, прощается с молодой женой и перечисляет грозящие ему в походе опасности, а она, стерва, знай твердит одно: «Привези мне из похода шелковые чулки!». Эта ее просьба повторялась, как припев, в конце каждого куплета.
– Хорошие чулки мне бы тоже не помешали, – вздохнула Лина. – В Урге их днем с огнем не сыщешь. Будь добр, привези мне из Бар-Хото хорошие шелковые чулки.
Я состроил сконфуженную гримасу – мол, не в моих силах добыть для нее этот аленький цветочек, и мы стали хохотать как дети, умиленно глядя друг на друга. Это был апофеоз нашего свидания.
Из конспиративных соображений провожать ее я не пошел, лишь вывел на задний двор и довел до калитки. Дальше ей предстояло идти одной. Этим путем она пришла – и сейчас, тоже в одиночестве, должна была проделать обратный маршрут.
Калитка выходила в стиснутый заплотами глухой проулок, а он через пару сотен шагов вливался в главную торговую артерию Урги. Русские называют эту улицу Широкой. На ней теснятся китайские лавочки, харчевни, цирюльни, шорные, слесарные и портняжные мастерские, будки сапожников и меняльные конторы. В первой половине дня здесь всегда людно, и делающая покупки жена русского консула не привлечет к себе особого внимания. Мы условились, что она купит что-нибудь в универсальном магазине Второва, единственного серьезного конкурента китайских коммерсантов, а оттуда по телефону вызовет извозчика.
Открывая калитку, я увидел за ней присевшего по нужде старика-монгола. В Урге монголы отправляют естественные надобности там, где приспичило, но этот, видимо, отличался особой стеснительностью. Привыкшая к подобным картинам Лина равнодушно скользнула по нему взглядом, а я расстроился. Чертов старик испортил нам последние минуты перед расставанием – на его фоне прощальный поцелуй был невозможен.
Я вернулся в кабинет, лег на кровать, не перетаскивая ее назад в спальню, и с полчаса неподвижно пролежал лицом в потолок, как в летний день лежат на траве, глядя в небо с плывущими по нему облаками. Телесная опустошенность блаженно и при этом болезненно сочеталась во мне с наполненностью души. Помню, я тогда подумал, что единство двух этих противоположных состояний и есть счастье.
11
Стареющий человек на середине шестого десятка, я с силой выдыхаю воздух на лежащее передо мной зеркальце для бритья. Туманясь, оно возвращает мне мое дыхание с запашком запущенного катара желудка. Оттянув пальцем щеку, изучаю дырки на месте двух отсутствующих в верхней челюсти зубов. Тут их не лечат – сразу рвут. Смотрю на свое поношенное лицо – и сквозь следы потерь вижу себя 34-летним, загорелым, в перетянутом портупеей новеньком терлике с полевыми погонами, сидящим на саврасой кобыле-трехлетке по кличке Грация. Порода, к которой она принадлежала, была известна как «першинская жирафа»; даурский коннозаводчик Першин вывел ее, скрещивая «монголок» с орловскими рысаками. От последних Грация унаследовала стать и длинные ноги, от первых – косматость, выносливость и непропорционально короткую шею, составлявшую ее главный изъян: с такой шеей при таких ногах она не доставала мордой до земли и не могла питаться подножным кормом. Есть из подвязанной к морде торбы – вот ее участь.
В 11-й день III Луны побудку сыграли затемно. К семи утра приказано было подседлаться и быть готовыми к выдвижению на соборную площадь Урги. Ровно в одиннадцать бригада должна была пройти по ней торжественным маршем, затем вернуться в казармы, навьючить лошадей, сменить парадное платье на походное и выступить из города не позднее двух часов пополудни, – но к одиннадцати часам стоявшая рядом с огромной белой юртой Абатай-хана дощатая трибуна, изделие тех же плотников, что сколотили лестницы для учений в Дзун-Модо, оставалась пуста.
Ни в двенадцать, ни в половине первого никто на ней не появился; лишь во втором часу на нее взошел Намнансурэн со свитой и другие официальные лица. Опоздание означало, что неотложные заботы о благе государства помешали им прибыть вовремя.
Принимать парад должен был военный министр, а командовать – Наран-Батор. Он сидел на великолепном керуленском степняке, но одет и вооружен был с подчеркнутой скромностью: вместо княжеского халата – синий терлик с простой казачьей шашкой на поясе, на голове – русская офицерская фуражка без кокарды. Имя Наран, по-монгольски «солнце», братья Санаевы трактовали в том смысле, что он, как солнце, равно согревает заботой всех подчиненных независимо от их происхождения и чина.
Я на моей Грации находился слева и сзади от него вместе с начальником штаба и группой бригадных лам, но Зундуй-гелуна среди них не было – на днях он стал командиром дивизиона из его соплеменников-дергетов. Монгольские ламы, уходя в паломничество к тибетским святыням, слагают с себя монашеские обеты, а добравшись до места, принимают их вновь, иначе по пути через Гоби не смогут добывать пищу охотой и умрут с голоду. Также Зундуй-гелун взял в руки оружие, чтобы после завоевания Бар-Хото вернуться к прорицаниям и молитвам.
Грянул оркестр – барабан и четыре трубы русского духового оркестра. Их медной музыке ответила костяная, под вопли раковин качнулась и поплыла перед притихшей толпой белая хоругвь с вытканным на ней первым знаком алфавита «Соёмбо». Два года назад эта старинная идеограмма стала гербом независимой Монголии.
Венчающие ее три языка огня означали процветание страны в прошлом, настоящем и будущем, расположенные под ними солнце и луна были отцом и матерью монгольского народа. Значение верхнего из двух треугольников я забыл, а нижний, подобно острию копья, грозил врагам нации. Узкие вертикальные прямоугольники по краям гласили: «Пусть те, что наверху, и
