осмыслить сказанное, но я просто смотрел по сторонам. Степь вокруг была не гладкая, как на востоке Халхи, а всхолмленнная, сопки – не округло-одинаковые, как в Сибири, а разные по формам и по-разному окрашенные от выходящих на поверхность минеральных пород. Рыжие, бурые, фиолетовые – все они, пока солнце стояло высоко, издали казались темными на фоне синего неба и свежей зелени, но при вечернем, боковом освещении цвет их становился ярче, а палитра – многообразнее.
За одной из них открылся небольшой монастырь в тибетском стиле. Кучка зданий с плоскими кровлями приветливо белела среди щебенистых осыпей, но чем ближе мы подъезжали, тем явственнее ощущался дух запустения. Нигде не видно было следов скота, субурганы заросли травой. Из ворот никто не вышел, тишину нарушал лишь унылый в своей однотонности стук молитвенной мельницы, вращаемой ветром на крыше главного дугана.
Внутри мы нашли разоренные кумирни, старые кострища и два скелета в обрывках монашеского платья. Тела были расклеваны грифами, съедены лисами и степными волками. Дамдин сказал, что монастырь разграбили союзные гаминам дунгане, ламы бежали и не спешат возвращаться обратно.
Я почувствовал себя сказочным героем, который на пути к пещере дракона встречает безлюдные мертвые селения, сожженные огнем из его пасти. Какая бы чушь ни говорилась о китайцах из Бар-Хото, в ней, как во всяком мифе, была доля правды.
В покинутой или оскверненной убийством обители поселяются злые духи. Отпугивая их, цырики громко хлопали в ладоши. Ночевать тут никому не хотелось; лагерь разбили далеко за монастырской оградой. Быстро стемнело. В прозрачной атмосфере нагорья звёзды горели ярко и сильно, созвездия резко бросались в глаза.
Палаток не ставили. После ужина, только я успел разложить свой спальный футляр, явился Дамдин с предложением прогуляться перед сном к монастырю: он покажет мне кое-что интересное. Я согласился.
Через пять минут мы вошли в ворота и вышли к главному дугану. В нише наружной стены сидел глиняный Будда с отбитым дунганами носом, что не мешало ему сохранять на губах чуть заметную улыбку – знак приятия этого исполненного страданий мира как неизбежного этапа на пути к просветлению.
Ветер стих, молитвенная мельница умолкла. От полной луны было светло как днем. Впереди показался совершенно неуместный тут коновязный столб-сэрге необычной формы и таких размеров, что Гэсэр мог бы привязать к нему своего исполинского вещего коня. Подошли ближе – и я с изумлением увидел, что это никакая не коновязь, а грубо вытесанный из бревна мужской детородный орган в человеческий рост.
Сухой здешний климат милостив ко всему, что сделано из дерева – бревно почти не потемнело. Нижний его конец был вкопан в землю и укреплен камнями, основание терялось в высокой прошлогодней траве, но выше не оставалось уже никаких недомолвок.
– Заметьте, – обратил Дамдин мое внимание на творческий метод резчика, – сделан не в реалистической манере. Реализм – европейское изобретение; для нашей национальной традиции характерны образы более обобщенные.
Он объяснил, что в старину такие фаллосы возили в обозе за монгольским войском, а на ночлегах ставили посреди лагеря, чтобы дакини, злые духи в облике прекрасных женщин, удовлетворяли похоть на них – и не изнуряли спящих воинов своими ласками.
– У монахов бывают те же проблемы, что у воинов в походе, – сказал Дамдин. – Если на протяжении столетий такие штуки ставят там, где спит много мужчин, – значит, польза от них есть. Может быть, они действуют по принципу громоотвода – улавливают и отвлекают на себя какие-то вредоносные элементы нашего подсознания.
Ошкуренное бревно поблескивало под луной. Я похлопал по нему ладонью, сказав, что сегодня мы ночуем в радиусе его действия – а значит, будем спать без поллюций и хорошо выспимся.
Дамдин не улыбнулся моей шутке. Я подумал, что, если Цыпилма не пошла на уступки, а ему не удалось отстоять свое право мочиться на корточках, по этой части у него не всё ладно.
– Эти дакини – они в самом деле так соблазнительны? – спросил я, когда пошли обратно.
– Спереди – да. Лицо, шея, грудь, бёдра – всё прекрасно. А посмотришь сзади – бр-р-р! Спины нет, все внутренности наружу… Отличная, кстати, аллегория женской сущности, – подтвердил он мою догадку насчет его отношений с женой.
Лагерь засыпал. Большинство костров прогорели до углей, лишь два-три из последних сил бросали ввысь редеющие искры.
Я разделся и залез в спальный футляр. Эти дакини разбередили мою фантазию, хотя после целого дня в седле никаких мыслей не остается, засыпаешь в секунду и спишь как убитый, даже предутренняя тревога плоти – нечастая гостья. Я чувствовал, что похотливость и обнаженные внутренности как-то связаны между собой, но понять природу этой связи не смог и вскоре уснул.
13
Третью неделю мы двигались на юго-запад. Эта местность на моей карте была почти сплошным белым пятном; полагались на проводников.
Дамдина я видел редко, хотя не мог не замечать, как растет его влияние. Никто не знал, какую должность ему отвели при штабе, но он стал участвовать в совещаниях у Наран-Батора наряду с командирами полков и дивизионов. Его мнения выслушивались с неизменным вниманием, особенно после того, как у начальника штаба, часто ему возражавшего, на сутки отнялся язык. Цаганжапов думал, что тут не обошлось без Зундуй-гелуна с его тантрийской магией, да и я грешил на него же, но объяснял случившееся не магией, а гипнозом.
Однажды его дергетский дивизион наткнулся на отряд дунган под командой китайского офицера. После короткой стычки дунгане рассеялись, бросив угнанный скот и троих тяжелораненых, в том числе командира-китайца. Молодой, могучего сложения, он сидел на земле, привалившись спиной к камню, и спокойно смотрел на скачущих к нему всадников. Один из подъехавших пронзил его пикой. Раненый подался вперед, когда пику выдернули из тела, но не застонал. Второй удар также не вырвал у него стона. Ему рассекли грудь, но он и тогда не потерял угасающей воли – отвел глаза в сторону и, по-прежнему не издав ни звука, тихо умер.
Кто-то из дергетов рассказал о случившемся Багмуту, Багмут – мне.
– Это бы еще туда-сюда, – закончил он, прикуривая от вынутого из костра уголька, – у них принято съедать сердца врагов, если те не лаптем были деланы. Тут вот еще что: Зундуй-гелун велел снять с убитого кожу и засолить ее.
– Господи! – содрогнулся я. – Зачем?
– Зачем рыбу солят? Чтобы не протухла, – сказал Багмут. – А вот на кой ляд ему эта кожа, спроси своего дружка. Он, поди, в курсе.
Мысль, что Дамдин там был и не протестовал, вскипела во мне вместе с яростью и отвращением, но тут же сменилась другими, более прагматичными: в степи новости распространяются быстро, к лету об этом вопиющем случае узна́ют в Урге, Гиршович
