те, что внизу, равно будут честны и прямодушны в служении родине». Две рыбы между ними испокон веку символизировали единство мужского и женского начала Вселенной, но ныне, как и соседние геометрические фигуры, были переосмыслены в патриотическом духе – никогда не смыкающие глаз, они призывали к бдительности.
Толпа восторженно взвыла, когда на площади показались первые всадники. Конные шеренги выезжали из-за ограды Майдари-сум, радуя глаз форменными синими терликами, ровными рядами ружейных стволов за спинами и поднятых пик с лентами на древках. Халхасцы, ойраты, буряты, харачины, мирные скотоводы и недавние разбойники, конокрады и кичливые князья с челядью – за два года они превратились в настоящую конницу, знающую строй и приученную к дисциплине. Покровитель бригады, предок Дамдина, великий воин и подвижник, докативший колесо учения Будды от Лхасы до Байкала, мог быть доволен. Он незримо стоял у входа в свою юрту рядом с трибуной. Взвившийся там столбик пыли указывал на его присутствие.
Передние шеренги остановились, солнечные зайцы перестали скакать по металлическим частям оружия и амуниции. Подтянулись задние, бригада стала перестраиваться, разворачиваясь фронтом к трибуне. Живая лава людей и коней текла и каменела на глазах. Это завораживающе правильное движение внушало мне уверенность в успехе. Победа всегда остается за той из двух враждебных сил, которая сотворена из хаоса.
Огромная площадь легко вместила в себя все четыре полка и полубатарею немецких горных пушечек. Артиллерией командовал русский отставной капитан Багмут, неплохо знавший свое дело, но глубоко равнодушный к тому, ради чего он применяет эти знания на практике. Под началом у него служили им же обученные национальные кадры – в основном буряты и забайкальские гураны-полукровки, более способные к обращению с техникой, чем монголы. Багмут был не военным советником, как я, и не инструктором, как Цаганжапов, а состоял на монгольской службе. За труды Богдо-гэген платил ему втрое больше, чем я получал от нашего государя императора, – на этом основании он считал себя вправе смотреть на меня свысока.
Наран-Батор шагом проехал вдоль строя и встал на правом фланге, возле знамени. Шум постепенно смолк, на площади установилась та особая, полная значения тишина, которая рождается лишь в толпе и возбуждает сильнее любых слов.
Намнансурэн отделился от стоявших на трибуне второстепенных персон и начал говорить. Его речь состояла из обычного набора пропагандистских тезисов без малейшей попытки окрасить их сколько-нибудь личным чувством: монголы вышли из-под власти Пекина не потому, что изменили Сыну Неба, а потому, что сами же китайцы беззаконно свергли его с престола и установили «нечестивое государство». Гамины запретили богослужения в храмах, изгоняют лам, разоряют монастыри и тем самым доказывают свою природу мангысов. Чаша народного терпения переполнилась, их последнее логовище на монгольской земле будет уничтожено, и страдающие от насилий братья-тордоуты вернутся в лоно матери-родины.
Даже при моем далеко не блестящем знании языка я всё понимал, но от бессчетного повторения расхожие агитационные формулы напрочь перестали соотноситься с реальностью – так в детстве твердишь какое-нибудь слово, пока оно не обращается в нечто расплывчатое, никак не связанное с обозначаемой им вещью.
Намнансурэн говорил бесстрастным тоном человека, считающего излишним модулировать голос, жестикулировать и вообще прибегать к каким-то ораторским приемам для констатации самоочевидного. Эта картина мира когда-то злила меня своей примитивностью и подтасовкой фактов, но чем дальше, тем больше я с ней смирялся. Если бы я бескомпромиссно ее отверг, то не смог бы жить, тем более – исполнять свои обязанности среди людей, способных существовать только в ней. Вправе ли я презирать их за доверие к тому, о чем Намнансурэн голосом спящей царевны вещал с трибуны? Этично ли мне вставать в позу существа с развитой легочной системой, которое с высот эволюции надменно взирает на тех, кто для получения кислорода вынужден обходиться жабрами?
Намнансурен замолчал. Слышно стало, как по окраинам столицы движутся обозы с боеприпасами, рисом, мукой, солью, чаем. На быках и верблюдах везли запасную упряжь, бочки для воды, палатки-майханы, котлы, запас дров, чтобы разводить костры на голых солончаковых равнинах. Пастухи гнали овечьи гурты. Норма мясного пайка не претерпела изменений со времен Абатай-хана – каждому цырику выдавался один баран на неделю. Правительство свободной Монголии добавило к нему ложку соли и золотник чая.
12
Первые дни мы по Улясутайскому тракту двигались на запад. По сторонам дороги с регулярностью верстовых столбов попадались камни с высеченными на них надписями. Цаганжапов сказал, что это заклинания от злых духов и напоминания о необходимости приносить им жертвы. От добрых они отличались тем, что брали плату не за помощь, а за непричинение вреда. Я достал пачку папирос, одной угостил Цаганжапова, вторую закурил сам, а третью незаметно бросил на землю возле очередного такого камня.
Во время боев на Калганском тракте Дамдин старался держаться при мне, а теперь – при Зундуй-гелуне с его дергетами. Я то и дело видел их вместе, но под вечер шестого или седьмого дня пути, после того как мы, сойдя с тракта, приняли южнее, он нагнал меня и пустил лошадь рядом с моей Грацией. Левый рукав его синего форменного дэли перетягивала черная повязка – знак принадлежности к штабным офицерам. Перед началом похода Наран-Батор приписал его к штабу из почтения к текущей в нем крови Абатай-хана.
– Мне открыты ваши тайные мысли, – сказал он, изображая гипнотизера и делая ладонью плавные пассы перед моим лицом. – Поход будет тяжелым, успех – сомнителен, а если даже победа нам улыбнется, мы ничего от этого не выиграем. Торговля прекратится, крепость и соседние фактории запустеют. Гамины из Шара-Сумэ начнут разорять приграничные земли, угонять скот. Тордоуты, которых мы хотим освободить, пострадают первыми. Верно?
– В общих чертах, – согласился я.
Он проницательно сощурился:
– По-вашему, Бар-Хото никому не нужен, зато сам по себе поход выгоден многим. Деньги, власть, тщеславие – вот его истинные причины. Так?
Я кивнул.
– А вот и нет! – объявил Дамдин. – Монголия включает четыре аймака Халхи, территории вокруг Бар-Хото входят в один из них. Вернуть их – значит восстановить историческую справедливость. Справедливость для народа важнее, чем польза… У одного моего друга в Париже была такса, – ушел он в сторону от темы разговора, чтобы, видимо, чуть позже вернуться к ней с выведенной из этой таксы моралью. – Как-то гуляли с ней в Тюильрийском саду, и она полезла в драку с сенбернаром. Еле оттащили. Такса – маленькая собачка, но воображает себя большой и сильной. У нее – психология крупного пса; и мы, монголы, такие же. Мы считаем себя великим народом – и имеем для этого основания. Только великие народы воюют не за выгоду, а за честь.
Он умолк, давая мне время
