подушку… Так что в ту ночь, когда преподобный Сигюрд помешался, он спал на ней… А когда его освободили от пут на кровати, эти семнадцать дней спустя, разум пастора стал яснее и острее, чем когда-либо раньше… Он велел своим подручным выгрести всё из книгохранилища, вынести эту ересь на поле и соорудить из книг три костра, а потом сам зажёг… В тот день провидение направило меня к Хельгафетль… Мне было суждено стать очевидцем трагедии… Я направлялся на хутор Стадарстад, чтоб нанести краску на алтарную доску, которую сам вырезал прошлой зимой… Когда я увидел облако дыма над Хельгафетль – казалось, в самой горе пылал огонь, – я дал волю своему любопытству и свернул к пасторской усадьбе… Был бы я птицей крылатой, я бы, может, удовольствовался тем, что поднялся бы над горой и посмотрел, что скрывается за дымом… Нет, я прошёл это расстояние пешком, и когда добрался до места, огонь уже разгорелся во всю мощь, и я пал на колени перед ним и заплакал… В тот день люди сочли, что Йоунас «учёный» достиг новых пределов своей никчёмности… Они не видели того же, что я… А если и видели, то не понимали, что у них перед глазами… Когда костёр в середине, самый большой, сделал последний вздох, и воздушные материи вошли в тлеющие угли, словно тысяча бесов, которые все вереницей свистят в одну дудку, в пламени раздался сильный гром… Люди вздрогнули… Вроде бы туда не клали ничего взрывчатого… Но пока все переглядывались и дивились этому, я не спускал глаз с огня… И тут я увидел, как из костра поднялась открытая книга и воспарила над тлеющей кучей… Она казалась совершенно целой, корешок смотрел вниз, страницы расправились, словно раскинутые крылья… Вмиг она раскалилась добела… Младшая дочка дьякона вскричала тоненьким голоском:
– Папа, смотри: чик-чирик!
В следующий миг книга распалась на бесчисленные частицы… И жар вознёс их к небесам… Годом позже преподобный Сигюрд поплыл на лодке на островок в Хельгафетльском озере, собирать гагачий пух и яйца, а с ним брат и сестра, чтоб помогать ему… Тогда он стал таким большим знатоком в духовных вопросах, что проглядел, что островок этот был зачарованный… В этой поездке его лодка сломалась посередине, и все трое потонули… О, малая птица, пусть многочисленные злодеяния людей не утомляют тебя настолько, чтоб ты слишком приблизилась к их кострам, чтоб не обгорели твои маховые перья… Ну, будем же беречь наш рассудок, братец Многолад…
* * *
МЯСНАЯ МУХА – яйца у неё продолговатые, и из них вылупляются личинки; мы называем их опарыши. Если держать эти яйца в коровьем роге, то по весне они превратятся в мух, их же охотно ест лосось. Она толстая и плотная как человеческий большой палец.
II
(Солнцеворот 1636 года)
Этой зимой я был одинок как Адам в первый год в Эдеме. Только вот мой остров в зимнее время совсем не похож на сие прекрасное место. Он холоден, суров, и за порог не высунешь носа, разве что из горшка выплеснуть, да и тогда не выходишь полностью, а лишь слегка приоткрываешь дверь, чтоб получилась узкая щёлка – как раз просунуть сосуд. Как мышонок в норке я был, а не как человек, созданный по образу и подобию Божьему! Маленький, согбенный как крыска, а не прямой, широко озирающий мир, как Адам. Да, Адам был высокий и осанистый. Так что он мог озирать весь мир, ибо был крупнее и больше, чем его ныне здравствующие потомки. Его рост, если считать в метрах, был под три десятка, а на голове у него волосы росли такие длинные, что пряди, подобно бурлящим водопадам, низвергались ему на чресла. И был он наикрупнейшим существом из тех, что Господь создал из праха земного. И весь тот солнечный год, что он ходил по земле один, его большое тело пропекалось и обветривалось. И новой была вся растительность, деревья пустили корни, оделись листвой, сронили её и впервые оказались голыми. Лебеди с криками поднялись с горных озёр и впервые услыхали собственный голос. Лилия раскрылась, и её аромат впервые наполнил воздух. Пчела уселась на цветок кипрея и утолила жажду свежеистёкшим мёдом, а потом, жужжа, перелетела на другую цветочную чашу. Раньше всего этого не бывало. Всё это казалось новым в глазах человека, и сам он весь был в новинку для самого себя. Слеплен Творцом из четырёх первоэлементов, как они соединяются во прахе земном, теперь он стоял ближе к своему истоку, чем когда-либо. Его кровь всё ещё была разбавлена морской водой, в плоти попадались камешки, среди жил и мышц протягивались корешки, семя в мошонке было густым, как паутина, и волновалось, как морская зыбь. Так он шагал по свету, и куда бы ни смотрел, всюду его взгляд долетал до края земли. По ночам над ним вращались звёздные небеса – вечно подвижные, мерцающие живые картины, и его детские глаза тотчас начали проводить линии между световыми точками; он искал в них сходства с тем, что различал днём на своих прогулках: вот лебедь, баран, змей… Днём над его головой парил пылающий шар солнца, он обжигал его как глину в печи. А ещё солнечный жар извлекал из кожи пот. В самый длинный день первого года мироздания Адам так ужарел, что пот прошиб его всего и потёк ручьями с гигантского тела. Большую часть этой влаги вобрали в себя золотистые волосы, окутывавшие его целиком, и чтоб выжать воду из волос, Адам встряхнулся: он видел, что так делают собаки, – а это создание единственным из животных принялось сопровождать его, куда бы он ни шёл, – но несмотря на подобные ухищрения, пот продолжал проистекать из своих родников в человеческом теле. Адам склонил голову и сделал из ладоней чашу, чтоб уловить жидкость, струящуюся по лбу и дождём падающую с бровей. Он смотрел, как чаша наполняется, как повышается уровень солёной воды: в мгновение ока она достигла больших и указательных пальцев, а за миг до того, как хлынула через край, её поверхность успокоилась, и тогда Адам увидел в зеркале рук своих дивное зрелище: самого себя. Пока ещё жажда не гнала его к озёрам, пока что он не знал голода, ибо год подобен часу в сутках вечного человека. Так что он не узнал себя в тех глазах, что глядели на него из лужицы пота, не узнал гладкого пылающего лица, обрамлявшего их, и
