— Да услышит тебя наш святой заступник ангел Рафаил и пречистая матерь божия! Не ради себя жизни прошу — ради тебя. Я уже свое отжила, а ты только начинаешь жить… Делай, как тебе покажется лучше, все в божьей власти… Голова у меня от боли разламывается, — добавила она, сжимая руками виски…
Сесилия вышла в патио и, взяв немного угля, быстро развела огонь на очаге под навесом, воспользовавшись, как обычно в таких случаях, соломой. Через несколько минут вода согрелась, и, налив ее в большой таз, Сесилия приготовила ванну и поспешила к бабушке. Она приступила к этой целебной процедуре с не меньшею верой, любовью и благоговением, чем та женщина, что некогда в доме Симона омыла ноги Иисусу Христу. Вытирая после ванны ноги Чепилье, Сесилия то принималась осторожно похлопывать по ним ладонями, то горячо целовала их, то прижималась к ним щекою, словно хотела передать им частицу тепла, так жарко струившегося в ее собственных жилах.
Растроганная Хосефа положила руку на голову внучки и проговорила:
— Бедная девочка! Ты, родная, стало быть, знаешь и сама, что часы мои сочтены. Я говорю — часы! Но, быть может, мне осталось жить считанные минуты, даже секунды… и ты хочешь приготовить меня к последней вечере, перед тем как я отправлюсь…
Она не могла продолжать: скорбь и глубокое волнение сжали ей горло, голос ее пресекся. Не менее глубоко была взволнована и Сесилия. Почувствовав на своей голове бабушкину руку, она испытала ощущение, сходное с тем, какое вызывает у нас внезапный удар электрического тока, и слезы, которые до этой минуты она подавляла в себе усилием воли, хлынули горячим потоком из ее глаз, смешивая свою соленую влагу с водою ванны.
Хосефа заметила это и, обретая источник силы и самой слабости, заговорила:
— Не плачь, голубка моя, твои слезы для меня горше всего. Не надо горевать. Ты еще молодая, у тебя вся жизнь впереди — счастливая жизнь. И если ты даже не выйдешь замуж, все равно ты всегда будешь жить в достатке. Всегда найдется у тебя защитник и покровитель. А если и не найдется, господь милостив, он тебя не оставит… Вот мне и легче стало. Может, болезнь еще и отпустит меня… Кто знает? Ну же, девочка, успокойся, не надо унывать. Поди отдохни. Коли ты сейчас, ляжешь, то до рассвета сможешь еще поспать часа два и восстановить свои силы… Девушки твоих лет — как цветы в сказке: вот увяли, а вот и опять расцвели. Поди сюда, поцелуй меня и… расстанемся до утра. Да осенит тебя своим благостным крылом твой ангел-хранитель.
Но могла ли уснуть, могла ли думать об отдыхе Сесилия? Едва только отворились городские ворота и звуки дребезжащих колокольцев возвестили о том, что на улицах появились первые повозки угольщиков, девушка осторожно поднялась с постели и побежала к своей верной подруге Немесии, прося ее присмотреть за больной, сама же поспешила на улицу Милосердия, к доктору. Еще несколько дней тому назад, в предчувствии болезни, бабушка подробно объяснила Сесилии, где он живет. «Дом стоит на южной стороне улицы, — говорила бабушка, — как раз на полпути от одного угла до другого. Крыша у него плоска и, окошко — одно, забрано железной решеткой, дверь парадной — красная». По этому описанию Сесилия быстро отыскала то, что ей было нужно, но в доме не слышалось никакого движения и дверь оказалась запертой. Что было делать? Обстоятельства вынуждали Сесилию торопиться, и она решилась постучать. Взявшись за молоток, она ударила им один раз и стала с нетерпением ожидать, что из этого получится.
В доме по-прежнему царствовала мертвая тишина, но через несколько минут одна створка окна приоткрылась, и в нем показалось женское личико, такое красивое и румяное, что Сесилия остолбенела от неожиданности. Вообразите себе, читатель, огромные черные глаза, осененные дугами высоких бровей, маленький рот с ярко-алыми губками, выразительно очерченный орлиный нос, роскошные иссиня-черные волосы — одним словом, восхитительную головку, прелесть которой еще оттенялась очаровательной рамкой белоснежного батистового чепчика, кокетливо отделанного плоеным рюшем из вышитых кружев. Именно таково было впечатление, которое производил внешний облик доньи Агеды Вальдес, юной супруги знаменитого врача дона Томаса Монтеса де Ока.
Мы набросали словесный портрет этой дамы в полном соответствии с тем, как она была изображена на портрете кисти Эскобара, писанном масляными красками и являвшемся для нас в годы нашей юности предметом восторженного созерцания, ибо мы неоднократно имели возможность любоваться им в доме доньи Агеды на улице Милосердия, где он украшал одну из обшарпанных стен гостиной. Что же касается внутреннего, духовного облика доньи Агеды, то главенствующей его чертою, о которой нам придется здесь говорить, была ревность. Донья Агеда ревновала своего супруга к собственной тени, хотя дон Томас далеко не обладал теми внешними данными, которые делают мужчину привлекательным в глазах женщин. Но он был знаменитым врачом и богатым человеком, а донья Агеда придерживалась весьма низкого мнения о представительницах прекрасного пола и любила повторять, что для женщин легко увлекающихся или честолюбивых не существует уродливых мужчин.
Подстрекаемая своей злополучной ревностью, донья Агеда держала под неусыпным наблюдением не только своего мужа, но и всех пациентов, которых ему приходилось навещать, и всех тех, кто, уповая на его искусство хирурга и глубокие врачебные познания, являлся к нему на дом, в особенности же если эти страждущие носили юбку. Вот почему донья Агеда подымалась с постели ни свет ни заря, вот почему в тех случаях, когда по какой-нибудь причине сама не могла получить интересовавших ее сведений, опускалась в этой своей слабости до того, что учиняла допрос кучеру, собственному рабу, простоватому лукавцу, который хотя и сообщал ей изредка о событиях, действительно имевших место, однако по большей части морочил ей голову всевозможными россказнями и небылицами.
Поэтому читатель без особого труда представит себе, какова была тайная радость доньи Агеды, когда она, отворив окно, увидала перед собой молодую девушку, несомненно смешанной крови, да к тому же еще укутанную в богатую и, должно быть, очень дорогую шерстяную мантилью с цветной вышивкой, — ведь все эти обстоятельства неопровержимо свидетельствовали о том, что ранняя посетительница была не кто иная, как одна из приятельниц дона Монтеса де Ока, явившаяся к нему под видом пациентки.
— Что тебе нужно? — быстро и не без резкости спросила ревнивая дама, боявшаяся, как бы девушка не взялась снова за дверной молоток.
— Я пришла за сеньором доктором, — робко отвечала Сесилия, подходя к окну; при этом она подняла голову и устремила глаза на незнакомую сеньору.
«Эге! — подумала про себя донья Агеда, увидев, что девушка очень хороша собой. — Тут дело нечисто». — У доктора, — добавила она громко, — была сегодня беспокойная ночь, и теперь он спит…
— Вот несчастье! — воскликнула Сесилия в отчаянии, сопровождая свое восклицание горестным вздохом.
— А как зовут того доктора, которого ты ищешь? — спросили дама, и по губам ее скользнула коварная улыбка. — Ведь ты… может быть, совсем не туда попала, куда тебе надо?
— Мне надо сеньора доктора Томаса де Монтеса де Ока, — дрожащим голосом, но громко отвечала Сесилия. — Разве он не здесь живет?
— Верно, доктор Монтес де Ока живет здесь. А ты его знаешь, девушка?
— Я видела его всего несколько раз.
— Где ты живешь?
— На улице Агуакате, рядом с монастырем святой Екатерины.
— Это ты заболела?
— Нет, сеньора, заболела моя бабушка.
— А что, Монтес де Ока всегда ее лечит?
— Нет, сеньора.
— Тогда почему же ты пришла звать именно его, а не обратилась к кому-нибудь еще, кто живет с вами по соседству?
— Потому что бабушка хорошо знает сеньора дона Томаса, и сеньор дон Томас тоже ее знает.
— А где же они встречались?
— У нас дома и здесь, у вас.
— А ты живешь вместе с бабушкой?
— Да, сеньора.
— Твоя бабушка замужем?
— Нет, она вдова. Она овдовела задолго до моего рождения.
— И часто приходил Монтес де Ока к твоей бабушке?
— Несколько раз, я не считала.
— Добьешься от нее толку! А тебя Монтес де Ока знает?
— Не думаю. То есть я хочу сказать, что он едва ли когда-нибудь видел меня в лицо.
— А где же ты находилась, когда он навещал твою бабушку?
— Дома. Но бабушка принимала его одна. Я ему никогда на глаза не показывалась.
— Странно. А какая причина была у тебя от него прятаться?
— Никакой причины, сеньора. Просто случалось так, что, когда он приходил к бабушке, и бывала плохо одета.
— Так, так! Ты что же — боялась не поправиться ему? Разве ты не знаешь, что для тебя он слишком стар и некрасив?
