Одно из событий было связано с присылкой из Москвы книг, в числе которых оказалось сочинение Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Это сочинение вовлекло Румянцева в мрачную задумчивость. Некоторое время он ходил сердитый, неразговорчивый, а потом вдруг загорелся желанием отправиться в путешествие по своим имениям, разбросанным по всей России. С большим трудом удалось уговорить его отложить эту поездку, по крайней мере до того времени, когда он окончательно оправится от своих недугов. Уступая уговорам, Румянцев, однако, приказал секретарю направить всем управляющим имениями письма с требованием, чтобы те представили отчеты о состоянии деревень, крепостных крестьян, о ведении ими сельского хозяйства, не упуская из виду малейшие подробности. На основе этих сведений он потом стал писать управляющим пространные инструкции о том, что им следует предпринять для умножения богатств имений и улучшения жизни крестьян.
Запомнился также день, когда пришла весть о кончине князя Потемкина. Домашние хорошо знали, как много зла причинил фаворит императрицы их любимому хозяину, и ожидали, что его сиятельство возрадуется сему известию. Каково же было их удивление, когда граф, получив весть о смерти, скорбно ссутулился, в опечаленных глазах его появились слезы.
— Что на меня так смотрите? — промолвил он. — Потемкин был моим соперником, худого сделал немало, и все ж Россия лишилась в нем великого мужа.
После заключения мира с Турцией, что было сделано уже без Потемкина, Румянцеву пришло из Петербурга приглашение принять участие в праздновании сего события. Румянцев ехать отказался, сославшись на недомогание. Позднее он узнал, что, хотя на празднике том и не было крикливой роскоши, как на торжествах по случаю Кучук-Кайнарджийского мира, генералы остались довольны. Каждый получил свое, кто повышение по службе и ордена, кто дорогие подарки и тысячные суммы из казны. Не обошла своей милостью государыня и его, Румянцева, как бывшего командующего Украинской армией. Она соизволила прислать ему шпагу, отделанную золотом и украшенную алмазами. Своей наградой ее величество как бы внушала ему, что в Петербурге о нем помнят и на него еще рассчитывают как на полководца в случае новой войны.
Война… На веку Румянцева их было несколько. Неужели будет еще? А почему бы и нет?.. Многие европейские монархи уже открыто точат ножи против Франции, обезглавившей своего короля. Да что Франция! Пламя новой войны может возгореться и в Польше, истерзанной соседними державами, толкаемой в пучину магнатами, не желающими знать ничего, кроме своих личных интересов. В 1792 году тарговицкие конфедераты, боясь, что реформы, проводимые сеймом, приведут Польшу на путь Франции, захватили власть в стране. Это дало повод России и Пруссии ввести туда свои войска. Вскоре под предлогом предупреждения распространения французской «заразы» территория Польши была перекроена во второй раз. Сейчас там установилось относительное затишье. Но надолго ли?
Пасху в этом году Румянцев праздновал в своем имении. Родственников и друзей поблизости не было, поэтому он пригласил на праздничный обед сельских стариков. Ему нравилось бывать в их обществе. Старики никогда не возбуждают споров, как это делают молодые. И это правильно. Зачем спорить? Разве не замечено, что в споре каждый остается при своем мнении? Старики — сама мудрость. Говорят степенно, без притворства, и не о пустяках каких-нибудь, а о вещах серьезных, значимых. Вот и сейчас, для начала выпили малость, закусили, потом, слово за слово, повели разговор, о погоде, о народных приметах, по которым знающие люди всегда угадывают, каким быть урожаю. А от урожая перешли, опять-таки незаметно, к последней войне с турками — говорили, как это хорошо, что между двумя соседними державами заключен мир. Война — дело противобожественное, народы и государства должны жить в полном согласии.
Слушая гостей, Румянцев невольно улыбался. В крестьянских суждениях было много наивного, но за этой наивностью стояла мудрость — бесхитростная, без заумных слов, в которые обычно обволакивают правду чиновничьи политики.
Кто-то вспомнил о шпаге, дарованной императрицей фельдмаршалу по случаю празднования мира. Старики пожелали взглянуть на подарок, и Румянцев с охотой удовлетворил их желание. Шпага, отделанная золотом, усыпанная алмазами, пошла по кругу. Осматривая ее, старики восхищенно покачивали головами.
— Дозвольте спросить, ваше сиятельство, дорога ли сия вещица?
— Не знаю, старики.
— А все же?
— Тысяч двадцать, наверное…
Раздались возгласы удивления. Шпага вновь пошла по кругу. Теперь ее осматривали более внимательно. Осматривая, прикидывали: сколько же на эти деньги можно купить лошадей или коров? Цифра получилась внушительная. Вздыхали: вместо того чтобы на пустые вещицы тратиться, пустить бы эти деньги в дело!.. Румянцев помалкивал. Старики не знали того, что в Петербурге бросают на подобные вещицы миллионы. Скажи им это — не поверят.
Румянцев проводил гостей с подарками. Все они были довольны, от души благодарили своего доброго барина, желали на прощание крепкого здоровья и многих лет жизни.
На третий день Пасхи из Киева приехал вице-губернатор с нехорошей вестью: в ночь на Страстную пятницу в Варшаве поляки напали на русских солдат, спавших в городских домах, и учинили настоящую резню.
— Откуда сие известно? — помрачнел Румянцев.
— С той стороны улан прискакал. Кстати, я привез его с собой, и вы можете поговорить с ним сами.
Улан был еще совсем мальчишка, с пушком на щеках. На вопросы Румянцева отвечал с робостью провинившегося солдата-новичка.
— Как же вы им поддались?
— Виноваты, ваше сиятельство. Никто не думал, что нападут…
— Много убитых?
— Много, ваше сиятельство.
Добавить что-либо к своему сообщению улан затруднялся: он ускакал из Варшавы в ту самую роковую ночь и о развернувшихся там событиях не имел полного представлений.
Прошло несколько дней. Из Польши прибыли другие беженцы, и картина стала постепенно проясняться. Выступление было подготовлено тайными организациями, имевшими связь с революционной Францией. Восставшие сумели увлечь на свою сторону почти всю королевскую армию. 24 марта заняли Краков, а менее чем через месяц овладели Варшавой. Король Станислав не смог противопоставить им что-либо. Да и генерал-аншеф Кречетников, командовавший стоявшими в городе русскими войсками, оказался бессильным подавить восстание, которое вскоре распространилось на всю страну.
«Пожалуй, дело оборачивается очень серьезно, — думал Румянцев. — Петербургу придется, видимо, посылать новые войска».
Однажды он сидел в библиотеке за чтением книги, когда слуга пришел сказать, что из Петербурга до его сиятельства прибыл человек с пакетом.
— С каким пакетом?
— Говорит, от самой государыни.
Румянцев тотчас спустился, вниз. Там его ожидал фельдъегерь в звании капитана.
— Рескрипт императрицы, — доложил он, протягивая пакет. — Приказано передать в собственные руки.
Румянцев извлек из пакета бумагу и нашел в ней следующее:
«Граф Петр Александрович!
Довольно небезызвестно, думаю, вам самим, сколь странное сделалось происшествие с войском моим в Варшаве и сколь ослабление, допущенное к тому, должно чувствительно быть для меня. Ничто так не прискорбно мне, как то, что поляки, имея всегда лучший и удобнейший случай предпринять то, что они могли предпринять теперь, когда среди самого войска моего находились. Но я оставляю говорить вам о сем; скажу здесь только то, что я слышала о лучшем состоянии теперь здоровья вашего; обрадовалась и желаю, чтоб оно дало вам новые силы разделить со мною тягости мои. Ибо вы сами довольно знаете, сколь отечество помнит вас, содержа незабвенно всегда заслуги ваши в сердце своем; знайте также и то, сколь много и все войско самое любит вас и сколь оно порадуется, услышав только, что обещаемый Велизарий опять их приемлет, как детей своих в свое попечение. Я уверена будучи не менее о вашем благорасположении к ним, остаюся несомненно в ожидании теперь о принятии вами всей армии в полное распоряжение ваше, пребывая впрочем навсегда вам усердная и доброжелательная
Екатерина».
Рескрипт императрицы вызвал у Румянцева разноречивые чувства. С одной стороны, он понимал, в каком трудном положении оказалась государыня, понимал и потому не мог не сочувствовать ей. Но в то же время… Вспомнились обиды, учиненные ею. Слишком долго держала она его про запас. Раньше надо было звать. Забыла, наверное, что ему скоро семьдесят. Старик. Голова побелела от седин. Да и здоровье не то. Ломота в костях, шум в голове — дорога под уклон пошла. На него даже прислуга смотрит как на человека, уже совершившего все, что ему отпущено, он живет теперь больше мыслями о прошлом. Будущее уже не манит великими планами. Дряхлеть стал. Конечно, ума в голове не убавилось, еще крепок рассудок. Но крылья поломаны. Не выдержали тяжести обид…
