— Что вы, сир Эдгар, конечно, нет! Меня Марией так и крестили, как родилась. Я же из деревни, что принадлежит вашему отцу. Нас у матери было одиннадцать детей, и Ксавье был мой брат. Только он умер. А когда собаки барона Раймунда чуть не отгрызли мне ногу, и барон, ваш батюшка, послал сказать матери, что готов взять покалеченного мальчика к себе в замок, мать-то и поняла: там, в поле, сеньор не разобрал, что его псы напали не на мальчишку, а на девочку — ведь все крестьянские дети бегают просто в рубашках и пострижены одинаково... Ну, а мать у меня, у-у-у — хитрая! Она и надумала выдать меня за сына — ведь девочку-то барон едва ли взял бы в услужение — зачем ему девочка! Надела на меня штаны и отправила к мессиру Раймунду. Вот так всё и случилось. И я пять лет жила в замке, а вы туда приходили. И... И... И пилите наконец решётку, не то уже луна начинает бледнеть!
— Постой! — молодой человек снова взял Марию за руку и рассматривал её со всё возрастающим изумлением (Неужели он не мог прежде понять, что это не мальчишка?! И ведь Луи тоже не понял... Ну и дела!)
— И, выходит, ты поехала со мной, потому что...
— Потому что люблю вашего коня! — зло отрезала девушка, — Вы будете пилить или нет?
— Буду, буду! Что это за решётка! Я её за пять минут распилю. Но, выходит, ты всё рассказала королеве Элеоноре, да?
— Да ничего я не рассказывала! Она сама сразу же догадалась, что я — девочка. Она обо всём догадалась. Однажды ночью, в её шатре, я с дуру разревелась и наговорила всяких глупостей. Ну, про вас, и... и вообще! (Эдгар тотчас вспомнил тот невольно подслушанный им разговор. Так вот кто был тогда с Элеонорой!) И королева предложила мне появиться перед вами в женском платье. Я-то не могла поверить, что вы сразу не догадаетесь. А она настояла. И придумала историю с этой принцессой... Иначе как ей было усадить меня рядом с собою на турнире?
— А король? Он-то знал, что никакой принцессы в плен не брали!
— Знал. И ужасно злился, когда королева попросила его никому ничего не говорить. Но он же так любит её...
Эдгар вдруг расхохотался. Скорее всего, это была почти истерика, но истерика весёлая, никакой обиды или возмущения он уже не испытывал. И не знал, кем сейчас восхищается больше: этой неимоверно отважной девчонкой, которая пять лет умудрялась выдавать себя за мальчика, или Элеонорой, снова Элеонорой, сумевшей сделать из крестьянки принцессу, а из него... а из него как-никак рыцаря — ведь если бы не она, едва ли меч Ричарда коснулся бы его плеч. Она же наверняка поняла с самого первого дня, кто он на самом деле!..
Давясь смехом, юноша взял напильник и под пронзительный писк свирели принялся за решётку, которую и впрямь одолел за несколько минут, хохоча при этом, пожалуй, громче, чем Мария играла.
Глава девятая
Сон королевы
Хотя королеву Элеонору постоянно окружало внимание очень многих людей, мало кто видел, как она молится. Из-за этого её и прозвали плохой христианкой, едва ли не безбожницей, когда она была королевой Франции, женой набожного до фанатизма Луи Седьмого.
На самом деле она молилась много и часто и, возможно, более страстно, чем её муж, чем окружавшие её строгие и богобоязненные придворные дамы. Только она не любила делать это напоказ. В храме всегда стояла отдельно от других, скрыв лицо под покрывалом, сложив руки, склонив голову, не шевелясь, ни с кем не обмениваясь взглядом. Никто не видел, двигались ли при этом её губы, шептала ли она молитву, либо была занята своими мыслями... Оставаясь в своих покоях, королева перед вечерней молитвой отсылала прочь даже служанку — с Богом она старалась говорить один на один. И тогда давала волю волнению, слезам, иной раз отчаянию, зная, что Тот, к Кому она обращается, примет её молитву, пускай и полную дерзкой, почти греховной страсти, даст ей облегчение, пошлёт умиротворение. Иногда она молилась ночи напролёт.
Впрочем, очень часто Элеонора обращалась к Богу и среди обычных своих дел, во время ли прогулки, или читая в своей комнате, либо на скамье в саду, во время поездки верхом, даже на охоте... И тогда её молитва, о которой никто из находившихся рядом людей не мог подозревать, делалась особенно искренней — в такие минуты королева признавалась в самых тайных дурных побуждениях, порой терзавших её душу, прибавляя: «Но ведь ты знаешь, Господи, кто мне внушает эти злые и глупые мысли! Умоляю Тебя, прогони его от меня, не дай мерзкому бесу завладеть моей волей!»
Порою она слышала ответ на свои молитвы. То были не слова — просто в глубине сознания она ощущала чью-то Мысль, мысль, полную мудрости и кротости, покоя и терпения, и понимала, что сама бы не нашла её среди бури своей мятущейся души.
Из всех людей, окружавших её, только Ричард знал тайну её молитв, хотя они никогда об этом не говорили. Просто он и сам так молился, и его мать тоже об этом знала.
В тот вечер они с сыном проговорили несколько часов подряд, и королева опустилась на колени перед походным раскладным киотом с фигурками Христа и Богородицы лишь когда начало светать, когда померкла и ушла луна, и одна за другой в матовом бархате неба стали таять звёзды.
Ричарда терзало сомнение: последние события поставили перед ним мучительный выбор. Продолжить войну, дойти со своими победоносными войсками до Иерусалима, либо принять предложение Салах-ад-Дин а, заключить мир, закрепив за христианами завоёванные земли и оставив часть бывших владений крестоносцев магометанам — вот два пути, по которым мог пойти сейчас английский
