Генерал-лейтенант Лорис-Меликов.
№ 61. 1 августа 1865 года".
— Да, если Лорис-Меликов — лиса, то Карцов — хвост этой лисы, — невольно усмехнулся Александр Семенович. — Ответ на мой запрос поручил Лорис-Меликову, сам же отошел в сторону. Но если когда-нибудь придется отвечать за содеянную жестокость над этими несчастными людьми, то отвечать будете оба вместе. А вообще, было бы хорошо обоих вас сейчас взять да и вздернуть на первом попавшемся суку. Вместе с инициатором всего этого ужаса тупым генералом Евдокимовым…
Выругав всех таким вот образом, он успокоился. Затем, собрав бумаги, положил в специальную папку с надписью: "Переписка с Главным штабом Кавказской армии".
Короче говоря, работа ему предстоит трудная. Эмин-паша со своими головорезами пошел в Муш, испросив разрешения в случае чего применять оружие. Надо полагать, согласие визиря он получил. Следует держать ухо востро с этими басурманами. Они говорят одно, а делают совсем другое. Доверять им нельзя ни в коем случае…
* * *
Как всегда бесшумно вошел денщик Ефим Чеботарев. При одном взгляде на штабс-капитана солдат понял, что его господин чем-то растревожен. Поэтому и застыл у двери в ожидании, когда обратят на него внимание.
— Тебе чего, Анисимыч? — повернулся наконец к нему штабс-капитан.
— Ваше благородие…
— Случилось что?
— Александр Семенович, чеченцы пришли…
— Опять чеченцы? О господи! Никакого сладу с ними. Сколько их?
— Четверо.
— Анисимыч, ну будет ли когда-нибудь конец твоему добродушию?
Ты уже растратил все свое жалованье за три месяца вперед. И на что же, спрашивается? Пойми, всех голодных ты все равно никогда не накормишь. А нуждающихся чеченцев сейчас столько развелось, что позаботиться о них теперь никому уже не под силу. А ты и одежду всю раздал…
— Виноват, Александр Семенович!
— Виноват, виноват, — махнул рукой Зеленый. — Я не осуждаю тебя, Анисимыч. Наоборот, мне очень приятно, что ты искренне и от всей души стремишься помочь им. Желание твое благородно, оно и чисто по-человечески прекрасно, только они-то как воспринимают все это. Такой народ никакими подачками не задобришь.
Пока офицер в раздумье мерил комнату, солдата вдруг прорвало:
— А как вы мне еще прикажете поступать, Александр Семенович?
Пусть чеченцы и басурманы, и противники наши, но они люди с достоинством и смелостью. Если ты им друг, то и они тебе друзья. А уж если откровенно говорить, то правда-то на их стороне. Это же мы сами к ним сунулись. Нам что, больше места не было? Разве они первыми напали на наши линии? Линии-то ведь находились на их земле. Они дрались за свою землю, за свое отечество, свободу свою отстаивали. А мы взяли и враз лишили их всего. Землю отобрали — терпи. Отцов поубивали — терпи. Из дому выгнали — тоже терпи. Вы только на меня не сердитесь, Александр Семенович, за слова мои, но нам, беднякам, делить с чеченцами нечего. Теперь вот подались они в Турцию. Коли правду сказать, так ведь их насильно заставили идти туда. Не нравятся им наши порядки. А деться-то некуда. Крепко мы их схватили за горло. Вы же сами видите, что здесь делается:
голод, нищета. Сердце же у нас, у русских, не каменное… Как не пожалеть. Ведь дети и женщины мучаются… А ведь кто довел их до такого состояния? Конечно, не мы! Мы только помогали!
Не понимали многого, Александр Семенович, а служили верой и правдой, долг вроде бы свой исполняли…
Слова денщика звучали как упрек. Зеленый слушал его молча, ни разу не перебив и не подняв глаз. Ему говорили правду.
Впрочем, он и сам так думал. И денщик о том знал. Будь иначе, разве посмел бы солдат при нем, при офицере, высказывать подобные мысли?
Заложив руки за спину, штабс-капитан мелкими шагами ходил взад и вперед. Шесть шагов туда, шесть — обратно. Таково было расстояние от стола до солдата.
А Чеботарев торопился выговориться, словно боялся, что его остановят, потребуют замолчать. И говорил он, не отводя взгляда от своего хозяина. Круглое лицо Зеленого не было ни злым, ни добродушным: небольшой широкий нос, грустные синие глаза, красиво закрученные усы, немного наклоненная набок голова. Ему не было еще и тридцати, а выглядел он значительно старше. Около четырех месяцев они знакомы, и Чеботарев за это время успел полюбить штабс-капитана. С первой встречи он понял, что Зеленый — человек с чистой и доброй душой. А поговорив с ним один раз, убедился в том окончательно.
Зеленый все так же размеренным шагом продолжал ходить по комнате, глядя куда-то мимо солдата. Он словно бы стыдился поднять на него глаза. Каждое слово, сказанное Чеботаревым, было искренним, было правдой, а потому и вызывало в нем острую боль.
"То ли еще будет, господин штабс-капитан, — думал Чеботарев, наблюдая за ним. — Трудно тебе. Но кто виноват? Боишься карьеру испортить? Думаешь-то одно, а делаешь другое".
Наконец штабс-капитан остановился перед солдатом, поднял на него взгляд и по-дружески положил руку на плечо.
— Который год ты в армии, Ефим Анисимович?
— Двадцать седьмой, — ответил Чеботарев.
— А сколько воюешь?
— Двадцать три.
— И все двадцать три в Чечне?
— Да. Я же рассказывал вам об этом, Александр Семенович.
— Помню, помню. А вот ответь-ка мне на такой вопрос, — офицер снова взглянул в глаза Чеботареву, — за что тебя судили в крепости Внезапной?
— Ничего секретного в том нет, ваше благородие. Все о том знают. Судили за то, что я помог трем нашим солдатам перебежать к чеченцам…
— Почему?
Солдат было задумался, но тут же махнул рукой, дескать, была не была, и спокойно ответил:
— Видите ли, Александр Семенович, солдатам надоело воевать в горах. Здесь только и слышишь: война, война, война. Три поколения русских солдат проливали в горах свою кровь. А за что? Чеченцы понятно — они свое отечество отстаивают. А мы?
И какая же благодарность нам? Да никакой! После стольких лет на Кавказе — и опять к помещику! Вот и все, что ожидает нашего брата. Мы это хорошо поняли. И что бы там ни было, что бы ни говорили, но здесь в горах больше свободы человеку.
— Так почему же ты сам не ушел вместе с ними? — допытывался Зеленый.
Чеботарев пожал плечами.
— Понимаете, Александр Семенович, у каждого своя голова на плечах. Это все-таки не так просто — перебежать к чеченцам, и дело с концом. Отказаться от своей веры и забыть родину не всякий сможет. Я не мог так поступить. Как бы трудно ни было в России, но там я у себя дома. Чеченцы ведь тоже покидают горы не добровольно.
Офицер одобрительно похлопал солдата по плечу.
— Правильно, Анисимыч, правильно! Отечество! Хорошее ли оно, плохое ли, но оно наше отечество! Так ведь? И никуда ты от него не убежишь. Вот бы власть почеловечней, Анисимыч. Не знаю когда, но придет время, и люди вздохнут свободно, перестанет напрасно проливаться кровь. А пока скажу тебе, что и у меня не меньше, чем у тебя, Анисимыч, болит душа за чеченцев. Будь моя воля, не трогал бы я их. Но как ни бейся, Анисимыч, а не в нашей воле это…
Чеботарев не уходил, ждал.
— Ваше благородие, Александр Семенович, они ведь не за милостыней пришли. По-моему, с какой-то просьбой к вам.
— Ежели так, пусть войдут.
Солдат отдал честь, повернулся и вышел. Через минуту Чеботарев появился вновь.
— Вот, ваше благородие, привел, — доложил он. — А двое остались сторожить коней.
Шедший впереди горец со спокойным лицом и голубыми глазами поздоровался по-русски. Офицер подошел к ним и пожал каждому руку, затем пригласил к столу.
— Прошу, — Зеленый пододвинул стулья, — располагайтесь, Анисимыч, — обратился он к денщику, — всем известно твое кулинарное искусство. Так постарайся и на сей раз, не ударь перед гостями лицом в грязь. А тех, кто на улице, проведи на кухню и тоже накорми.
— Александр Семенович, не так это все делается, — покачал головой солдат.
— Почему?
— Обычай у них другой.
— Не понимаю…
— Гость сначала должен поесть, и только потом хозяин может спросить его о деле.
— Ну, так действуй, — махнул рукой офицер.
Денщик обернулся быстро: поставил на стол белый хлеб, сладкий чай, хурму и бутылку вина.
Штабс-капитан разлил вино по стаканам, взял свой и встал.
