Фридрих вышел в прихожую конторы. На вешалках, как висельники, неестественно выпрямившись или скорчившись, застыли серые шинели, плащи, полукафтаны. Их никто не стерег. На деревянной скамье лежала забытая Джоном железная табакерка. Старик забастовал.
В груде шляп и цилиндров Энгельс отыскал картуз и, закутав шею фланелевым шарфом, вышел на улицу. Мимо него продолжали идти рабочие. Он свернул с моста в глубь заводских улиц. Растерянно поскрипывал настежь отпертые ворота. Забастовки не ожидали. Какие-то люди пробирались к конторам по найму. Унюхав добычу, они торопились предложить себя вместо протестующих собратьев. Озираясь, они проникли на пустые, брошенные фабрики еще раньше, чем их принялись искать.
Фридрих ощутил острое желание избить их. Редко чувство опережало в нем рассудок.
«Рабские душонки, подлые и жалкие! Рабочие сами скоро расправятся с предателями».
Минуту спустя он уже думал о другом:
«Следует поставить рабочие пикеты у фабричных ворот, чтоб останавливать измену на пороге».
По об этом уже позаботились. Ворота захлопывались, и рабочие присоединялись к страже.
«Революция приближается!» — надеялся Энгельс, но вместе с тем росло в нем беспокойство.
Не было ли снова провокации, которая опутала рабочих летом, во время первой забастовки? Не хотят ли промышленники руками пролетариев добыть уступки от правительства?
Но через все сомнения пробивалось одно полное нарастающее чувство — гордая радость.
Фридрих видел впервые рабочий класс в организованном действии. Забастовка была прекрасна, как революционный бой, как массовое восстание. Какой магический пароль, пробежав через многотысячный город, остановил наперекор всему десятки заводов, сотни машин, тысячи станков? Разве не было беспорядочное шествие рабочих мирным и небывалым доныне парадом их мощи и сознания солидарности?
«Так воспитывается революция, — думал Фридрих, — социальная революция, за которой следует не коронование новой династии, а свержение режима». И он радовался замечательному уроку, который давала ему история.
В великий день всеобщей забастовки старый Джон не сидел дома, не бродяжил по городу, не помогал составлять воззвания в чартистском штабе, не торговался на переговорах с фабрикантами о заработной плате и льготах.
Никому не сказавшись, он ушел на железнодорожную станцию, гонимый страстным революционным честолюбием. Он решил в эту вторую забастовку свершить чудо, которое однажды не удалось. Он захотел остановить два локомотива, курсирующие между Ливерпулем и Манчестером. Машинист одного состава был чартистом и, несмотря на большое жалованье, хорошие условия службы, обещал примкнуть к забастовке. Водитель второго поезда — молодой шотландец, дородный и грубый, сторонившийся союза и выслуживавшийся перед начальством, — не ушел с машины. Джон однажды уже поругался с ним, но теперь старик решил позабыть о прежней ссоре. Ведь парень был, как и он, — рабочий. Он не мог остаться глухим ко всему тому, что собирался сказать ему сторож торговой фирмы «Эрмен и Энгельс».
В это утро все не ладилось у Джона. Второпях он забыл жестяной коробок с табаком. На нижнем веке между коротенькими желтыми ресницами вскочил ячмень. А Джон и без того был подслеповат.
Как всегда, Джона тяготило его большое вялое тело.
Дорога к станции тянулась через весь город. Джон плелся медленно, часто останавливаясь, чтобы потереть искалеченное ревматизмом колено, ноющее сухое плечо, высморкаться и пощупать ячмень, который, казалось ему, рос с неимоверной быстротой, угрожая глазу. Иногда старик останавливался, чтоб осмотреться вокруг. Манчестер быстро строился. Заводы ширились, как молодые леса. Возле одного здания тотчас вырастали другие.
Но новые дома были уродливы и тесны и выглядели уже старыми. Это были те же клети, сараи, те же лачуги, темные и низкие, настроенные одна на другую, увеличенные до небывалых размеров и оттого еще более чудовищные, мрачные, грязные. Дворы, узкие, заставленные хламом, походили на свалку, на кладбище почивших машин и отслуживших вещей. Тонкие прекрасные материи ткались на этом кладбище в пыли и грязи. Джон вспоминал о старом болоте, которое было здесь в дни его детства, в дни побега от Страйса. И старику стало жалко серой равнины и зеленых, гнилостных вод. Фабрика была ему ненавистна. Она была страшна, создана не на благо, а на горе ему подобным. Фабрика была машиной, медленно убивающей рабочего.
«Вот она — паутина, где сосут нашу кровь, — подумал Джон и размечтался: — Наступит время, когда завод будет большой и красивый, ну, как замок леди Варго…» Лучшего здания старик в своей жизни не видывал вблизи.
Возможность эта была столь фантастической, а все необычное казалось ему всегда настолько смешным, что он долго посмеивался, ударяя себя по лбу. Гримасничая и кланяясь, он говорил сам с собой:
«Ваше сиятельство, разрешите перевезти вас в новый дворец, на нашу фабрику, а мы расположимся в вашем поместье. Поверьте, наши ткани будут оттого прочнее и узор их богаче».
«Ах!» — кричит леди Варго и умирает от потрясения…
На станции, в деревянном загоне, стоял локомотив. Машинист заправлял лампы в фонарях. Он встретил Джона коротким: «Проваливай!»
Джон попытался прибегнуть к уговорам:
— Ты рабочий, и я не поручусь, что будешь сыт завтра, если сыт сегодня.
— Проваливай, святоша! С этаким умом, как мой, я мог бы прокормить двадцать тебе подобных дураков. Кому голодно, пусть бунтует, я же сыт, и мне незачем.
— Всегда ты был доволен?
— Когда не был, то ругался.
— Слыхал ты о солидарности?
— Из солидарности я сейчас позову полицейского.
Джон не унимался, но машинист только свирепел. Старик раздражал его, как непрошеные укоры совести.
Больные глаза Джона от нервного напряжения покраснели и слезились. Ячмень торопился нарывать. Сквозь пелену лицо машиниста принимало все более странные очертания, тем более что сажа лежала усиками иод его большим носом и повисла на бровях.
«Ах, если б быть молодым!» Джон точно знал, что сделал бы он тогда. Избил бы машиниста, подрался бы с ним. Ничего другого тот не заслуживает. Нужно во что бы то ни стало задержать поезд.
— Еще раз обращаюсь к тебе, как рабочий к рабочему…
— Уйди, развалина! — прервал взбешенный машинист. — Уходи с рельсов, а то я сделаю из тебя котлету для червей!
Машинист кричал, перегнувшись с мостка локомотива. Сквозь сажу проступала краска раздражения.
— Сойди с рельсов, сумасшедший дьявол! — вопил он.
Но Джои не трогался с места.
«Не может быть, чтоб он раздавил меня», — думал он и распростер руки, точно мог остановить ими локомотив.
— Не пущу!
А с вокзала, расположенного неподалеку, сердито звали рожки. Ворота загона были уже раскрыты.
— С дороги! — еще раз прокричал машинист. — С дороги, падаль!
Но Джон не сделал ни шага. Черный тупой передок локомотива внезапно приворожил его. Джон забыл, зачем пришел сюда. Тысячи машин прошли перед его глазами.
«Меллор… Измена… Железное чудовище… Чудовище…» — проносилось в мозгу.
— Стоп! — приказал он локомотиву. — Я тебя убью! — и бросился на него.
На мгновение он повис на железной перекладине, продолжая одной рукой неистово колотить по гладкому железу. Тело его слабело. Локомотив шел на всех парах.
Без крика Джон скатился на рельсы, под пыхтящую, гладкую, как утюг, машину…
Фридрих Энгельс узнал о смерти старого Джона через несколько дней после окончания забастовки.
Город, как река, вошедшая после разлива в берега, снова обезлюдел и затих.
Монотонно вертелись паровые станки на текстильных фабриках. Закрылись заводские ворота. Ткачи и пряхи согнулись над работой.
Думая о погибшем, Фридрих вспоминал их последнюю встречу и то, что Джон не доверил ему тайны забастовки.
В конторе «Эрмен и Энгельс» в кабинете директора говорили о смятом, растерзанном трупе Джона, о том, что гроб ему понадобится отроческий и похоронят его на кладбище для бедных.
Согласно правилам фирмы, было предложено выдать наследникам покойного небольшое вспомоществование. Но у старого Джона не нашлось родственников.
Фридрих Энгельс окончательно решил писать книгу о рабочих Англии. Он хотел посвятить ее миллионам смитов, всем тем, чья история, чья жизнь, точная, как статистическая цифра, и трагическая, как цифра на безымянном трупе в городском морге, послужит основой этой книги.
Старый Джон был одним из вдохновителей Фридриха, красноречивым, как книги инспекторских обследований, как Манчестер, Ливерпуль и Лондон, как всеобщая забастовка, как газеты и пророчества немецких социалистов, как Иосиф Молль, как смелый и бесплодный чартист Гарни и рассудительный, холодный Оуэн.
