— Бас! Бас! — кричал он, приседая и вскакивая. Видимо, голос хозяина привел пса в чувство: он рванулся и выскользнул из железных рук Черного Джейрана. Отскочив в сторону, волкодав замер, готовясь к новому прыж-ку. Шерсть на его загривке поднялась, как у гиены и зрачки загорелись холодным блеском. Амбал тоже пригнулся, напружинился и пристально уставился на пса страшными глазами. Пес не решался- нападать первым. Вот он дрогнул. Не переставая рычать, отступил на шаг. Амбал сделал шаг вперед. Пес попятился еще. Тогда Черный Джейран, подобно двуногому зверю, прыгнул на собаку, но не сумел схватить ее: она с испуганным лаем бросилась наутек. Черный Джейран крупными скачками помчался за ней. Около опушки он настиг ее, ударом кулака по спине свалил на землю и встал в позе победителя, расставив ноги и положив руки на бедра. Пес лежал, не смея поднять голову: он был смертельно напуган. Черный Джейран насладился победой и под одобрительный рев толпы возвратился к шатру.
Мир-Садык смотрел на амбала, хотел что-нибудь сказать ему и не находил слов: он был поражен безумной храбростью и силой этого человека.
— Ну что, Садык-джан, — спросил со смехом Багир-бек,— годится для дела ? — И купец, достав кошель, вынул из него и бросил Черному Джейрану золотой тюмен...
Тут же отряд Мир-Садыка сел на лошадей. Багир-бек обнял брата, пожелал удачи и всадники поскакали рысцой вдоль берега на север, в сторону Кумыш-Тепе.
Над островом Сара грохотала гроза. Низко-низко над камышовыми зарослями, над берегом, усыпанным сплошь ракушками, над двумя русскими кораблями высвечивали молнии. Струи крупного летнего дождя с шумом хлестали по воде, по палубам кораблей, укрывшихся от ветра в лагуне. Дождь ударял по крышам военного городка, обнесенного молоденькими ивами. Деревца гнулись под тяжестью дбждевых струй и ветра, порывами налетавшего с моря.
Офицеры корвета «Казань», только что прибывшие на остров, сидели в гостиной эскадренного командира, капитан-лейтенанта Николаева. Ждали пока отыграет шторм. Резались в бостон. Молоденькая жена хозяина — девочка лет пятнадцати, дочка боцмана, попавшая недавно в этот дом, разливала в чашки хлебный квас и робко подносила его господам. Пономарев пил, покряхтывая — кислятина хорошо шла с похмелья. Муравьев цедил напиток сквозь зубы.'Глаза у него были воспалены. Второй день его мучила лихорадка. Линицкий, Юрьев, Формицин заняты были картами.
В соседней комнате спорили Басаргин и Остолопов. Голоса их слышались хорошо, но понять, о чем речь, было невозможно...
— Ты, доченька, пойди, разними петухов, — сказал Пономарев, глядя устало на хозяйку. — Тебя они послушают. Какого рожна они там не поделили!
Жена Николаева благообразно кивнула и скрылась за дверью. Тотчас оттуда выскочили оба лейтенанта.
— Ну-ка, Алексей, достань карту, — сказал Басаргин Юрьеву. — Я все-таки докажу этому Фоме-неверующему, что Белый и Серебряный — одно и то же. Вот смотри! — Басаргин расстелил на столе карту и отыскал на восточном берегу Балханский залив. — Вот здесь Белый Бугор... Ну-ка, Муратов, подтверди. Отсюда ты садился в тринадцатом, когда Кията вез к Ртищеву?..
Муратов — низенький армянин с небольшой черной бородкой, в круглой шапке и бешмете, развел руками.
— На Белом садились, на Белом... Только где он этот Белый — шайтан его знает. Меня ведь они с завязанными глазами все время держали. Только посреди моря повязку сняли...
— Нет, ты скажи: Серебряный Бугор есть? — не унимался Басаргин. — Слышал ты, чтобы Белый сам по себе, и Серебряный — тоже?
— Да ведь шесть лет с той поры, господа...— оправдывался переводчик.
Муравьев, болезненно прислушивавшийся к спору, сказал тихонько:
— По-моему, господа, одно и то же. Иначе на карте был бы этот Серебряный Бугор. Не мог же Ладыженский его не заметить!
Остолопов кашлянул и побагровел. Басаргин самодовольно улыбнулся. С минуту длилось молчание. В тишине явно чувствовалось, что чаша весов Басаргина стала полновеснее.
— Хорошо, — сердито выговорил Остолопов.— Каждый остается при своем мнении! — Он надел фуражку и пошел к двери. На ходу бросил: — Каждый сам выбирает дорогу. До свиданья, господа...
Дождь перестал часа через два. Ветер немного поутих. Перестали клониться бело-зеленые ивушки, молоденькие, жалкие с виду. Офицеры вышли из дому и направились на корабль.
— Ты что же, Григорий Гаврилович, господам свой куренек не показал? — упрекнул Басаргина Николаев и пояснил офицерам, указывая на соседский, с красной крышей, дом: — Видели, какую хоромину воздвиг. Сам царь позавидует! Я ведь не на год, не на два здесь селюсь. На всю жизнь,— ответил Басаргин.— Края мне эти положительно нравятся... Будет время, приглашу господ к себе... Дайте срок... А пока что в моей хоромине, как изволил выразиться командир, ничего нет, ни стола, ни кровати. Так что, не взыщите...
Офицеры заговорили все сразу:
— С чего же взыскивать...
— Ничего, ничего, лейтенант...
— Будет время, зайдем и к тебе...
— А шкоута, кажись, уже и нет, — сказал спокойно Пономарев, и все сразу притихли, ускорили шаг.
Действительно, шкоута в гавани не было. Матросы о корвета сообщили офицерам, что Остолопов велел поднять паруса и ушел в море.
— Мальчишка! Зазнайка! — вознегодовал Басаргин.— Как он смел пойти на самоуправство?! Прошу вас, Максим Иваныч, засвидетельствовать случившееся!
Басаргин порывался тоже поднять паруса и догнать Ос-толопова, но Пономарев охладил его пыл.
— Спокойней, лейтенант, спокойней. Плавать умеет — не потеряется. Зачем же нервничать. В море с такими нервами идти не годится. Да и команда не вся в сборе. Батюшка Тимофей с денщиком Демкой в Ленкорань отбыли за лекарством. Муравьева — вишь как знобит! Вернутся они, тогда и снимемся...
Басаргин смирился. Вошли в кают-компанию, вновь сели за карты. Муравьев лег в каюте, укрылся двумя одеялами. Вечером вернулись Тимофей с Демкой, привезли настой Меркурия... Демка напоил своего господина. Муравьев крепко уснул...
Утром корвет вышел в море, взяв курс на Белый Бугор.
Снова лил липкий субтропический дождь. Море пахло болотом. Временами дождь переставал и начинался снова. Крупная дождевая дробь хлестала по крышам надстроек. По иллюминатору Муравьевской каюты стекали ручейки, напоминая горемычные слезы.
Капитан метался в бреду. Белки глаз у него пожелтели, подбородок заострился. После лихорадочного жара, он выходил пошатываясь на палубу, накрывшись плащом. Стоял недолго. Болезнь властно гнала в постель. Он ложился и опять начиналась трясучка.
— Накинь что-нибудь еще,— просил он, тяжело дыша, не попадая зуб на зуб. — Ну еще, еще накинь, Дема!
Дема мотал головой и наваливал поверх одеяла все, что можно: сюртук, плащ, свою шинелишку...
И опять после сильного озноба у него начинался жар. Николай Николаевич глядел мутными глазами в потолок. Он то хмурился, то улыбался и, не переставая, бессвязно говорил. В дьявольском искажении являлись перед ним бакинские офицеры, хвостатые, с собачьими ушами и пастями. Всплывала девичья фигурка. В белом бальном платье, перевязанном матовой лентой чуть ниже груди, с распущенными волосами, мягко улыбаясь, она летала по каюте. И вдруг платье начинало расти, расти и превращалось в заснеженную равнину, густо заросшую стройными березками. И за чугунной оградой в большом дворе виднелось имение Муравьевых. Со двора выкатывалась карета, а в ней сидел он, Николай Муравьев, и напевал какую-то арию кучеру: странные звуки возвращали его к реальности. Он начинал думать, что это поет не он, а кто-то другой, и узнавал голос батюшки Тимофея, который на палубе служил обедню...
Приступы у Муравьева начинались ровно в полдень, а приходил он в себя на закате солнца. Мокрый от пота и ослабевший, пошатываясь, он опять выходил на палубу, где шла обыденная морская жизнь: не очень приглядная, но пышущая завидным здоровьем.
По вечерам играла гармоника и матросня распевала частушки. А то начинались словопрения между матросами и казаками. Перед отплытием из Баку Николай Николаевич, согласно предписанию главнокомандующего, взял с собой у начальника бакинского гарнизона, майора Бурчужинского, тридцать казаков. Впервые попав на корабль, они вякали за борт, освобождая желудки. Матросы сочувственно улыбались и подтрунивали над ними. В защиту казаков становился Демка. Перепалка была безобидная, но жесткая: с прибаутками, с матерщинными припевками. Муравьева веселила корабельная жизнь. Он и сам вступал в перепалку, но тут же умолкал: на его шутки матросы отвечать боялись, а казаки ржали, как лошади, чувствуя себя полными победителями.
Прежде чем лечь спать, Муравьев непременно заходил в кают-компанию, где шли картежные баталии. Капитану бы-ло странно, что никто из офицеров не интересуется — куда и зачем они плывут: все воспринималось этими людьми, как должное...
