– Агафьюшка, знойко как ныне, весь спекся! Плесни-ка еще мне до завтрева в долг! – попросил он.
Торговка с охотою нацедила ему кружку квасу и сунула, словно не замечая знакомца.
– ...Да московский народ наш каков?! – с увлечением продолжала москвичка. – Приветливый, вежливый, независтный; всем приют даст и ко столу-то с собою посадит... Вот то и есть Москва!.. Ты слово-то слушай: «Москва!» Вот то слово так слово! А в праздник народ приоденется во цветные наряды да пе-есни, ка-та-анье!.. Девицы как словно березки... Ты в троицу, малый, знаешь куды сходи...
– У нас на Москве, казачок, чудес не сочтешь! – перебил торговку монах, ставя к ней на прилавок пустую кружку. – Пошто троицы ждать? Когда хочешь на Красную площадь, к Земскому приказу поди – вот где забавы! Палач мужиков дерет, каждый особым гласом ревет; того хлещут плетью, того – батогом, а иного – кнутом. Во гульня где!..
Степан с любопытством взглянул на нового собеседника.
– А за что же их бьют?
– За такие вот скаредны речи, за глум! – не дав ответить монаху, запальчиво взъелась торговка. – Кто треплет – язык урвут, а кто слушает – уши срежут! – Она метнула гневный взгляд в сторону непрошеного собеседника. – Иди ты отсюда, иди подобру! – напала она на насмешника. – Не слушай ты, малый, его. Кто сам худой, у того и все вокруг худо. Каб воров не секли, то на чем держава стояла б?! А ты улицы вдоль пройдя, посмотри, что за домы у нас. Не домы – хоромы...
Монах перебил ее смехом:
– Ты, малый, гляди, каковы хоромы ее, высоки да просторны, – сказал он, кивнув на избушку на «курьих ножках», возле которой стояла торговка.
– Да что ж я, боярыня, что ль?! – простодушно откликнулась та. – Что плетешь!
Степан допил квас, сплеснул остаток на деревянную мостовую, поставил кружку и, уходя, закончил:
– Тебе б торговать не квасом, а сбитнем.
– Пошто? Али квас не добрый? – изумленно спросила торговка.
– Квас – питье студено, а ты горяча. Возле тебя все бы сбитень кипьмя кипел, – вместо Стеньки ответил ей со смешком монах.
Идя по Москве, Степан удивлялся, как много здесь каменных и деревянных церквей, хитрой росписью наряженных в яркие краски с золочеными, алыми, лазоревыми и зелеными куполами в цветах и звездах. Он едва успевал снимать шапку, чтобы креститься. Кое-где вздымались невиданные на Дону и в других городах дома по три яруса, с резными балконами, с расписными теремками, увенчанными словно бы девичьими кокошниками или высокими шпилями с золотистыми шарами, с красными петушками или конскими головами на самых верхушках. Но на больших площадях и на широких улицах рядом с каменными хоромами стояли такие убогие хибарки, каких не видел Степан даже и на черкасских улицах. Из пазов между бревен торчал у них мох или кое-как забитая пакля висела, подобно козьим бородкам... «Срамота-то! Ведь сам государь тут может проехать! – думал казак, глядя на такое убожество. – А был бы я государем – дал бы всем денег, чтобы поставили домы не хуже того, что с тремя петухами под алым шатром. Вот то стал бы город! Кто из послов наедет – и все бы дивились, какая моя Москва!» Иные из уголков Москвы ласкали взгляд пестротой раскрасок, тонким кружевом каменных и деревянных узоров по карнизам и на наличниках окон, хитрой резьбою балясин укрытых крылечек. «А хитры же бывают умельцы на все дела! – размышлял Стенька. – Богатым в утеху над эким оконцем, чай, не менее чем месяц трудился мужик! Чай, деньжищ загреб гору, на целую избу хватит».
Но больше всего дивился Степан не красоте столицы, а ее нескончаемой широте, ее многолюдству, шуму и суетне. «И верно сказала та баба, что слова не слышно от шума! – думал Степан, проходя по Москве. – И куды все спешат, как на круг в Черкасске? А набата не слышно, никто не сзывает. Да то бы шли в одну сторону, а то, вишь, во все концы поспешают!»
Высокие, покрытые мохом, кирпичные стены Китай-города, башни над воротами поразили Стеньку величием. «Вот так стены! Попробуй-ка кто иноземный дерзнуть на них! Как тут взберешься?! Чай, пушек на башнях – не то что у нас во Черкасске! Держа-ава! Вот то могучесть! Вот тут, чай, послам-то зависть: хотели бы под себя нас подмять, ан не сдюжишь!.. Перво все шири степные пройди, одолей казаков, да всяческих ратных людей, да малые городишки. Кажись, уж и все покорил, а дойдешь до Москвы – и увидишь, собака, что впусте трудился: Москвы-то не одоле-еть!..»
Он шел вдоль Китай-городской стены ко Кремлю – сердцу всего государства. Издали указали ему стройные шатры кремлевских башен и золотую шапку Ивана Великого. По пути Стенька встретил несколько похорон и две свадьбы.
«Тут столько народу, что каждый час кто-нибудь помирает да кто-нибудь родится», – подумал Степан.
У ворот, ведущих на Красную площадь, Степан увидел большую толпу людей возле часовни.
– Чудотворная божья матерь, – пояснили ему.
– От ран помогает? – спросил он монаха.
– От всех скорбей и недугов целятся люди у чудотворного образа, – ответил тот.
– А можно за батьку?
Монах не понял его.
– Ну, раны-то не мои ведь, батькины раны! – нетерпеливо растолковал казак.
– Язычник ты, что ли?! – Монах покачал головой. – Иди да поставь свечу да молись с усердием! – посоветовал он.
Степан повернул к часовне.
Но возле часовни вместо молитвы шла давка: толпа окружила какое-то зрелище.
– Рожу тебе побить аль в приказ отвести? – кричал дюжий торговец, тряся за ворот щуплого мужичонку. – Рожу бить аль в приказ?..
– Сказывай: лучше по роже! – посоветовал один из зевак.
– Бей по роже, – покорно сказал мужичонка.
– За что его? Что стряслось? В чем он винен? – расспрашивали друг друга в толпе.
– Шапку в часовне покрал...
– Во святом-то месте?! Ведь эко их сколь развелось! Как собак, перебить их, поганых! – переговаривались в толпе.
Степенно, со смаком, любуясь робостью вора, купец отступил на шаг, скинул с плеч свою однорядку.
– Подержи-ка...
И бросил на руки одного из зевак.
– Не жалей, проучи его, дядя, чтобы другим неповадно! – выкрикнул кто-то.
Купец неторопливо подсучил рукава рубахи, деловито плюнул в кулак и ударом наотмашь в ухо свалил вора с ног.
– Вставай, еще раз заеду! – потребовал купец, самодовольно оглядывая зрителей, словно ища одобренья своей выходке.
С помутившимся взглядом мужичонка, шатаясь, покорно встал перед своим палачом.
– Бей еще, коли нет в тебе сердца, – сдавленным голосом через силу сказал он.
– Буде! Хватит с него! Небось ухо-то выбил! – раздались из толпы голоса.
– А шапки собольи красть есть в тебе сердце?! – издевался купец. – Мало – ухо, печенку выбью! – свирепо добавил он и со злобой еще раз ударил вора «под ложечку».
Мужичонка осел, подогнул колени и как-то боком упал. Голова его стукнулась об утоптанную жесткую землю.
– Бог троицу любит. Вставай! Еще в третий! – крикнул купец.
Но вор лежал неподвижно навзничь в пыли. По бороде изо рта струйкой сочилась кровь. Сочувствие толпы обратилось теперь к нему.
В народе прошел ропот.
– Убивец! – выкрикнул одинокий голос.
– Чего ему станет!.. Пройдет! – деланно и беспокойно усмехнулся купец. – Эй, у кого моя однорядка? – повернулся он.
– У собаки! – насмешливо крикнули из толпы.
Купец растерянно озирался: однорядку кто-то унес...
Раздвигая толпу, перед часовней явились двое земских ярыжек.
– Вот они, злыдни ягастые. Богатым заступа, народу беда! – выкрикнул кто-то в толпе.
– Знамы язычники! – подхватили вокруг, намекая на знаки земских ярыжек – буквы "3", "Я", красовавшиеся на груди их кафтанов справа и слева.
– Зевласты ябеды!
– Змеи ядовитые! – выкрикивали вокруг, стараясь толпой оттеснить ярыжных от побитого мужичонки, чтобы дать ему скрыться.
– Чего тут стряслось? – спросил старший ярыжка, не обратив внимания на обидные клички, к которым они привыкли.
– Шапку вон тот в часовне покрал у меня, – указав на побитого, злобно сказал купец. – Я его в рожу зепнул, а товарищ его в те поры унес у меня однорядку аглицкого сукна. Тащите его в приказ.
– Все видали – ты сам однорядку отдал! – выкрикнул кто-то из толпы.
Побитый купцом мужичишка только теперь очнулся и обалдело, молча глядел на людей.
– Вставай! – толкнул его сапогом ярыжный. – Идем в приказ! – позвал он и купца.
– Под пыткой теперь стоять мужику, – предсказал кто-то рядом со Стенькой. – Купец-то того, кто унес однорядку, ему товарищем назвал!..
Степан смотрел на все, сжав кулаки. И вдруг не заметил сам, как вся прямая душа его возмутилась и закипела.
– Да где ж в тебе совесть, поганское сердце?! – воскликнул он, подступив к купцу.
Тот взглянул в глаза Стеньки и испуганно отшатнулся, зачем-то крестясь...
Миг – и купец отлетел спиной на толпу от удара в грудь. От второго удара в ухо он упал и жалобно завизжал.
– Так его, краснорылого нехристя! – зашумел народ.
