Микола был достоин любви и уважения за то, чем он стал в действительности. Но вождем своего народа Микола — Красный Петрушевич — стал не только благодаря своей железной воле и непоколебимой вере в свое дело, но и благодаря созданным вокруг его имени легендам.
Легенды эти не рассеялись и тогда, когда Микола — после забастовки по случаю приезда Жатковича — вернулся домой в Сойву и поступил на работу дровосеком. Святой, работающий дровосеком и питающийся кашей и кукурузой! Он был, может быть, единственным человеком в Подкарпатском крае, который не знал, что Красный Петрушевич является героем легенд, святым. Микола стал дровосеком, чтобы жить жизнью самых близких ему людей, и там, где он больше всего чувствовал себя дома. И нам было легче добиться для него амнистии, чем уговорить его бросить работу дровосека, переехать в Мункач и занять, вместо изгнанного Лорко, пост председателя совета профессиональных союзов.
— Послушай, Микола, если ты будешь руководить профсоюзами, они сразу же получат определенный революционный характер. А ты, как председатель совета профессиональных союзов, будешь окончательно легализован, — доказывал я ему.
Но мои аргументы не убедили Миколу. Только по категорическому приказу партии он согласился переехать в Мункач.
Под его руководством совет профессиональных союзов твердо и упорно боролся за повышение жизненного уровня рабочих. Но еще большее значение имело то, что каждый, вступивший в этот период в профессиональный союз, чувствовал себя так, будто он поступает добровольцем в Красную Армию. В это время в партии было очень мало членов, так как мы, может быть, слишком осторожно подходили к приему. Но благодаря помощи профессиональных союзов каждый подкарпатский трудящийся успешно выполнял указания нашей двадцать восьмой партии. Никто из партийных руководителей, известных властям, не принимал участия в борьбе против перевозки амуниции. Борьба была все-таки выиграна.
Микола был очень высок и костляв. Его широкое бритое лицо было покрыто веснушками, светлые волосы густы, как львиная грива. У него был большой мясистый рот. Когда он смеялся, оба ряда его блестящих белых зубов сверкали. Смеялся он громко, как ребенок.
В городе он тоже оставался лесным жителем, солдатом, — например, никак не мог подружиться с воротником и галстуком. Он носил воротник и галстук в кармане и надевал их, только когда приходилось разговаривать с представителями власти. В качестве председателя совета профессиональных союзов ему нередко приходилось произносить речи. Сказки, которые он часто вставлял в свои речи, были сказками леса. Однажды отчет Миколы для конференции профессиональных союзов был подготовлен мною. То, что Микола потом говорил, было столь же похоже на то, что я подготовил, сколь живой, полный листьев дуб — на хорошо обструганное дубовое бревно. Тем, что он говорил, как он выражал свои мысли своим языком, своим твердым гремящим голосом и, конечно, не в последнюю очередь своими сказками, он прямо-таки гипнотизировал своих слушателей. Он фанатически ненавидел, фанатически любил, фанатически верил и поэтому так умел превращать людей в фанатиков, что тысячи, десятки тысяч были готовы по одному его слову ринуться с голыми руками против штыков, пулеметов, пушек.
Но он хотел повести в атаку не безоружных людей. Советуясь с Кестикало, с Анной Фоти и со мной, он с большой предусмотрительностью и железной энергией подготовлял борьбу, которую называл «настоящей борьбой». Микола мечтал напасть с тыла на воюющих против Красной Армии белополяков через Верецке и Лавочне. По этому плану, одновременно с Красным Петрушевичем, наступающим через Верецке в Галицию, медвежатник Михалко должен был напасть на польских панов, перейдя через марамарошские горы. Михалко приезжал в Мункач два раза. Он подробно договорился, какова будет его задача, запомнил, где он должен будет встретиться в Галиции с Миколой, и даже заранее наметил, в каком месте народ Подкарпатского края будет приветствовать всадников Буденного.
Меня Микола не хотел взять с собой в Галицию. Он и Кестикало были того мнения, что во время восстания мое место в Мункаче. Когда повстанцы придут в Лавочне, мы объявим в Подкарпатском крае всеобщую забастовку и натворим столько дел для жандармов и полицейских Ходлы, для солдат и легионеров Пари, что те и думать не смогут о том, что происходит в Галиции. Когда — после взрыва виадука между Волоцем и Верецке — меня арестовали и увезли в Кошице, план изменился только в том отношении, что предназначенная для меня работа — руководство всеобщей забастовкой — была передана Анне Фоти.
Все было уже подготовлено самым тщательным образом не только в Подкарпатском крае, но и по ту сторону границы, в Лавочне, куда Кестикало часто ходил по своим кузнечным делам. Кому было нужно, знал уже точно день и час.
Власти были слепы и глухи. С тех пор как всадники Буденного перешли границы Галиции, ни Пари, ни Ходла не обращали внимания на подкарпатских трудящихся. Даже перевозка амуниции перестала их интересовать. Они были заняты другим. Пари проводил большую часть ночи в переговорах с глазу на глаз с Ходлой, а целые дни — в переговорах с Гордоном.
Телеграф сообщил, что конница Буденного приближается к Львову.
— Послезавтра!
За день до назначенного времени Миколу разбудили в три часа ночи. Не жандармы пришли за ним, а парень из Верецке принес письмо от Кестикало.
«Не знаю, что случилось, — в Лавочне переворот. Со здания сельского управления сорвали польский флаг, но на его место водрузили не красное знамя, а украинское. Я сейчас двинусь туда. Там встретимся. Торопись. Юха».
Около полудня Микола вместе с галичанином Гагатко прибыл в Лавочне. Если бы в Лавочне не было такой большой сутолоки и Гагатко не знал так хорошо города, то Микола тотчас же попал бы в руки врага. Гагатко повел его в хижину дровосека и уговорил оставаться там, пока он, Гагатко, найдет Кестикало. Через час с небольшим Гагатко вернулся с известием, что Кестикало вместе с «нашими» находится в лесу. Другая новость, принесенная Гагатко, заключалась в том, что Лавочне занято «Украинской национальной армией», руководимой двумя французскими офицерами и украинским адвокатом Беконом.
Гагатко чувствовал себя в лесу Лавочне так же дома, как Микола в лесу Цинка Панна. Лес кишел, как муравейник. Там скрывались не только те, кто бежал из Лавочне от «Украинской национальной армии», но и сотни украинских рабочих и дровосеков, которые еще несколько месяцев тому назад удрали от принудительной вербовки поляков. Когда Микола наконец добрался до леса, Кестикало уже успел установить связь между лесом и теми, кто остался в Лавочне. Курьерами служили дети, собиравшие землянику и грибы.
— Что случилось? Вполне понятно, — информировал Миколу Кестикало. — В Лавочне провозгласили «Великую Украину». Кто именно? Тоже не вопрос. Французских офицеров мог послать сюда только Пари, а адвокат — это тот самый, который сидит в правлении акционерного общества «Латорца». Сейчас вопрос только в том, чего хотят люди Пари?
— Об этом мы подумаем, когда будет свободное время. А теперь у нас, Юха, другие дела.
— Это правда. Но, к сожалению, к этим другим делам мы не подготовлены. Мы должны были прийти сюда с полутора тысячами винтовок. А наш тыл должна была прикрывать всеобщая забастовка. Теперь же…
— Прежде всего мы займём Лавочне! — крикнул Микола. — Об остальном поговорим потом.
Когда стемнело, люди из лесу начали наступление на деревню с трех сторон. Они были вооружены только топорами, дубинами и — боевой решимостью. Как позднее выяснилось, «Национальная гвардия» состояла всего из восьмидесяти двух человек. Она была разоружена без одного выстрела в течение нескольких минут. Два французских офицера удрали на автомобиле обратно в Подкарпатский край, но стрыйский адвокат, который был либо глупее этих офицеров, либо храбрее, остался в Лавочне. Два лавочнинских дровосека привели этого молодого, но уже лысого человека, в очках и спортивном костюме, в сельское управление. Там его допросил Кестикало.
— Вы не знаете, господа, что делаете! — воскликнул с большим пафосом адвокат. — Боже всемогущий! Вы вносите раздор в среду украинского народа теперь, как раз теперь, когда наконец пробил час освобождения. Наши два врага — русские большевики и польские паны — бьют друг друга, а мы можем сейчас одним махом покончить с ними, могли бы покончить с ними, если бы только каждый украинец исполнял свой долг.
Адвокат, который за словом в карман не лез, хотел завербовать Кестикало для дела «Великой Украины».
— Вы мне скажите только одно, господин адвокат, — спросил его Кестикало, — что заставило французских офицеров возглавить украинских националистов, а генерала Пари — дать вам оружие?
