коем случае не дотрагивался до ее живота. Зачем, если чертенок, наславший на нее заклятие, сидел, как она говорила, на подушке? (Этим строчкам он уделил нехарактерное внимание, правя и вычеркивая больше обычного [40]). Один друг Мэзера предоставил Калефу заметки пастора, где описывались бредовые высказывания Маргарет и ее левитация. Калеф их обнародовал – сплошной стыд, ведь прошло пять лет после Салема. Мэзер осудил автора пасквиля с кафедры и едва не добился, чтобы его арестовали за клевету. Калеф соглашался, что ведьмы существуют, но утверждал, что Писание не предлагает надежных способов их опознания. Вешая ведьм, вы ни в коей мере не доставляете дьяволу неудобств. Люди, считал он, должны воздерживаться от вмешательства в божественные дела. Они обычно все портят.
Непосредственные баталии велись не с совестью, а с честью: обычно было легче договориться, чем добиться оплаты по счетам. Когда Джордж Корвин умер снежным весенним днем 1696 года, Филип Инглиш, очевидно, пригрозил украсть его тело [41]. Он его вернет, ревел бывший беглец, только в обмен на часть поместья стоимостью полторы тысячи фунтов, конфискованного покойным шерифом [155]. Вид собственной коровы с обрезанным хвостом, разгуливавшей по участку Корвина, приводил Инглиша в бешенство. Его много раз потом вызывали в суд за неуплату церковного налога (и в конце концов он оказался из-за этого в тюрьме) и за подрыв авторитета членов салемского правления (куда его самого избрали за несколько недель до обвинения). Он называл пасторов и судей грабителями. Он отказывался молиться в молельне, «зараженной» пуританами. Салемская церковь была «церковью дьявола». Он продолжал поносить духовенство и в 1722 году, когда суд вынес ему обвинение за то, что он назвал Николаса Нойеса – уже двадцать один год как лежавшего в могиле – убийцей. По семейной легенде, на смертном одре Инглиш проклинал Хэторна.
Естественно, никто не делал столько попыток анализировать события, сколько Коттон Мэзер. По своему обыкновению он подступал все ближе и ближе к сцене, помещая себя в Салем чаще, чем в 1692 году: читатель его более поздних заметок предположит, что он сам посещал судебные заседания. Учитывая, как активно он ставит себя в центр событий, можно понять, почему его вскоре начнут считать их виновником. Хотя на самом деле он предлагал любое посредничество, отвергал призрачные свидетельства, не был ни на одном слушании и не выдвигал обвинений [156]. На сей раз причинно-следственная связь не представлялась слишком важным вопросом: первопричина нашествия ангелов зла интересовала Мэзера меньше, чем его практическая польза. Для того чтобы извлечь ее из этих «колоссальных и необыкновенных событий», он и написал «Чудеса невидимого мира». Он никогда не жалел ни об одной их странице, несмотря на неприятности, которые доставила ему «заклейменная книга». Никогда он не усомнился и в «незапятнанной верности» судей. Он выяснил кое-что, долго ему не открывавшееся: политические соображения грубо изуродовали соображения морали. У Мэзера в конце 1692 года или вскоре после появилась одна теория. Не было ли это вторжение ангелов зла, размышлял он в дневнике, «задумано адом в противодействие моим жалким попыткам направить души людей к райским вратам?» [43]. Авторство этой идеи он приписывал другим людям [157].
Мэзер привнес нечто большее, чем простое объяснение, в свою версию жизнеописания Уильяма Фипса, вышедшую в 1697 году сказку, призванную оправдать провальную администрацию и людей, из которых она состояла. Там он повесил ответственность за салемскую эпидемию на увлекавшуюся заклинаниями и предсказаниями молодежь. Книжки про всякие суеверия отравляли неокрепшие умы и призывали дьяволов «самым поразительным образом» [44]. Он все еще настаивал на дьявольских договорах, но оставил идею ведьмовских шабашей. К счастью, Фипс приехал в самый критический момент и сформировал авторитетный суд. Судьи действовали эффективно – возможно, даже слишком. Однако на кону стояло свержение правительства: Сатана пытался вырвать у них из рук с таким трудом добытую новую хартию. Мэзер перевыпустил июньский «Отчет по итогам совещания пасторов», по крайней мере его фрагмент. На этот раз он опустил предварявший книгу призыв к оружию, как и завершавшую рекомендацию «обвинять быстро и энергично». Пастор, писавший в политических целях, с восторгом сообщал, что его враги были «серьезно расстроены публикацией» [45].
Он не забыл о Швеции, хотя больше не говорил про улыбку Бога, которую когда-то обещал судьям по колдовским делам в награду за их труды. Вместо этого он предположил, что и там тоже все закончилось недоумением. Как могли в Колонии Массачусетского залива справиться лучше, когда королевство Швеция и то не смогло ничего поделать со своим колдовством? (Вообще-то оно смогло. Дети солгали.) Как и присяжные, он указывал пальцем на дьявола и зашоренность людей. «Целые толпы свидетелей» могли поклясться в том, что видели [46]. Закончить с этим предметом ему оставалось лишь парафразом любимого раннехристианского автора: «Дьяволы могут заставить человека видеть вещи, которых не существует, так, словно они существуют». Каждый был жертвой.
Мэзер не выражал сожалений – все его сомнения отражены в дневнике и никогда не покидали его страниц. Однако он не мог стоять в стороне от данного вопроса – тот все время беспокоил его, как шатающийся зуб. Он не даст опуститься занавесу в пьесе «История о колдовстве» и будет годами всячески поддерживать к ней интерес, о чем в итоге пожалеет. Стаутон выбрал путь молчания и избежал позора. Мэзер вписал себя в повествование. В своей «Магналии» 1702 года – эпической истории Новой Англии, куда вошло и житие Фипса, – он целый том посвятил чудесам. Он подробно рассказал о случае Гудвинов. Он встроил в салемскую эпидемию индейских вождей. Он давно подозревал, что их «ужасные волшебники и адские заклинатели» сыграли существенную роль в этой «необъяснимой войне» [47]. Одна казненная ведьма, утверждал пастор, видела их на шабашах вместе с отрядом французов. Они сообща замышляли уничтожить Новую Англию.
Когда «Магналия» вышла из печати, пастор из Беверли Джон Хейл выпустил совершенно иной рассказ о процессах. Он пять лет ждал, что кто-нибудь еще попробует разобраться в этом эпизоде. Никто этого не сделал. Хейл, пусть и не замечавший воровства в собственном доме, был на редкость хорошо квалифицирован для подобной задачи. Он видел изначальное смятенное состояние девочек. Он провел бесчисленные часы в зале суда, на слушаниях и казнях, рядом с Пэррисом и Нойесом, и пользовался их доверием. Он свидетельствовал против трех женщин. Теперь же он просто старался как-то примирить непреложную правду о гибели невинных с убеждением о справедливых действиях судей. «Но такова была тьма, – причитал он, – муки и плач заколдованных, и власть более ранних
