Эти настрадавшиеся горемыки совсем отчаялись и потеряли уже всякую надежду.
Исакович больше помалкивал. В «Ангеле» он общался, да и то не слишком, лишь с одним офицером, Марко Зиминским, что весьма обижало остальных. И под конец его даже за глаза ругали на чем свет стоит. Никто даже понятия не имел о том, что Кейзерлинг посылает капитана Исаковича в Срем, на Саву, туда, «где черногорцы переходят в Митровицу».
«Болван этот Кейзерлинг! Настоящий Гарсули! Откуда взяться там черногорцам? Как из Митровицы перейдешь в Россию?» — думал Павел.
Когда Исаковичи были приняты в австрийскую армию, они отлично ездили верхом, хорошо стреляли на скаку из пистолета и прославились отнюдь не своей образованностью, а тем, что брали в плен вражеских офицеров — ночью, в засаде, или во время атаки.
Однако в армии они многому научились. И не только командовать по-немецки, правда на довольно странном языке (вместо: «Wer da?» — сирмийские гусары кричали: «Бер до?»), но и толково объяснять солдатам, как пользоваться седлом, лошадью, пистолетом, как брать барьеры и тому подобное. Обучили их в Осеке и читать географическую карту. И они могли разыскать на ней любой укрепленный городок, вдоль Савы или Границы. Любой монастырь. Любой остров. Каждый шанец в славонском пограничье.
Откуда же было взяться у Митровицы переселяющимся в Россию черногорцам?
И досточтимому Павлу Исаковичу все чаще чудился смех его братьев. Он представлял себе, как толстый Юрат кричит, что его выросший на конюшне вахмистр Пивар ориентируется по карте лучше, чем Кейзерлинг. И потому граф все больше напоминал Павлу русского Гарсули.
Исаковичу, как и его землякам в Вене, казалось, что с отъездом Бестужева для сербов наступили трудные времена. Кейзерлинг, на их взгляд, был чужой, иностранец, немец, он как жук-точильщик вгрызся в могучий русский дуб, он несет им всем, переселенцам, несчастье. Он ненавидит владыку Василия и Черногорию. Ему безразличны их слезы. Он не русский и только слушает, что ему нашептывают австрийцы.
Исакович вспомнил, как однажды Волков в шутку заметил, что в Вене все берут деньги.
Тем не менее Павел ошибался.
Кейзерлинг не был русским, но он не служил ни Австрии, ни Пруссии, ни Саксонии. Этот остзейский барон на русской службе и в самом деле решил покончить с политикой Бестужева, но вовсе не потому, что продался Марии Терезии, а для того, чтобы еще крепче связать Австрию с Россией. Не собирался он изменить и делу сербов. Однако переселение сербских офицеров казалось Кейзерлингу мелочью, пустяком. Оно могло помешать дипломатической игре, которую он вел с Марией Терезией.
Бестужев переправлял сербских офицеров в Россию, рекомендовал их двору ради их, как он выражался, «неизмеримой преданности русскому народу». Кейзерлинга это не занимало. Он считал, что для России гораздо важнее добиться того, чтобы австрийские войска выступили против Турции. А размышлять, что и как будет потом, не входило в его обязанности: это решали в Петербурге. И ему порою приходилось, как Павлу Исаковичу, лишь твердить: «Слушаюсь!»
Он недавно приехал в Вену и только что представился императрице. Понравился ей и теперь боялся, как бы не испортить ее милостивое отношение к себе.
Кейзерлинг проводил с императрицей дипломатический медовый месяц.
Он не намеревался бросать сербов на произвол судьбы, ни тем более предавать их.
— Пусть переселяются в Россию, — говорил он. — Однако нежелательно, чтобы они переселялись целыми селами. Совершенно нежелательно!
То, о чем еще не знал Исакович, был уже ранее упомянутый нами интерес Кейзерлинга к вопросам веры.
Еще будучи в Польше, он покровительствовал православным. И хотя Кейзерлинг — как и большинство просвещенных людей Европы того времени — сам в бога не верил, был атеистом, он все же защищал от католиков дело православия. И следя за тем, что делается и что говорится в ортодоксальной Вене, он вовсе не собирался равнодушно взирать на то, как ее, подобно морской волне, захлестывает католицизм.
Новый русский посол в Вене с согласия русского двора в вопросах веры придерживался той же политики, что и Бестужев, и проводил ее не менее упорно, чем Бестужев.
Накануне отъезда из Вены у Исаковича было две встречи, о которых он никому не рассказывал. Первая — с его родичем, корнетом Зиминским в «Ангеле», вторая — с черногоркой, которую он впервые увидел в лазарете на Дунае.
Зиминский был единственным офицером, с которым Павел, живя в трактире «Ангел», общался, а желание повидать еще раз черногорку было просто непреодолимым. Исакович уверял самого себя, что им движет жалость.
Да и как объяснить то, что не поддается объяснению!
Зиминского Павел повидал в полдень, когда тот с женою и свояченицей обедал, вернее тщетно старался утолить голод.
Обедали в «Ангеле» в то время на кухне, на первом этаже, точнее в полуподвале со стенами из красного кирпича, которые каждый день мыли.
Трактирный слуга Сеп Руч жил в этой же кухне-столовой, — возле окна. Никогда не унывая, он целыми днями напевал и насвистывал. Его смех звучал то в погребе, то на лестнице, то на втором этаже. Этот человек был, как видно, доволен своей жизнью.
Усевшись у окна чистить картофель, он неизменно следил за Павлом.
Павел ел из турецкого военного котелка и никогда не пил пива. То, что статный красавец офицер не пьет пива, а все время подходит и пьет воду из бочонка, который словно в ярме висел среди комнаты на козлах, постоянно смешило и удивляло Руча.
И он каждый раз вставал, когда Исакович подходил к бочонку.
Зиминский был самый угрюмый человек среди сербских офицеров в «Ангеле». Все прочие, невзирая на муки и опасности, были люди веселые и громкоголосые. К Исаковичу они подходили неохотно и, если подходили, то лишь для того, чтобы, как мы уже упоминали, спросить: «Есть ли надежда, что и мы когда-нибудь увидим Россию?»
В большинстве своем то были молодые фендрики, корнеты, лейтенанты, люди холостые и одинокие, а если кто из них и был женат, то оставил жену в Потисье или Поморишье до тех пор, пока не раздобудет в Вене паспорт. Они считали Исаковича дурным человеком, тем более его считали таким их жены. Надутым и чванным, который только и знает, что режется в карты. Все они порядком обеднели и были раздражительны, измучены, готовы на клевету и донос. Но не это отделяло их от Исаковича, их возмущало то, что когда они по вечерам, позабыв о всех бедах и горестях, веселились, Исакович, насупившись, молча проходил мимо.
Например, Милка, жена уехавшего из «Ангела» в Россию лейтенанта Петра Шевича, считала Исаковича очень злым, спесивым и холодным человеком. Эта красивая, молодая брюнетка, щедрая и веселая, обычно говорила о Павле: «Ах, чтоб ему! Вытянулся как тополь! Ни тени, ни плодов!»
Но Марко Зиминский любил Исаковича.
Зиминскому исполнилось всего двадцать лет. Он давно уже разгуливал по «Ангелу» в ожидании паспорта. Дни проходили, денег становилось все меньше. В одной рубашке, в узких красных гусарских чикчирах и коротеньких сапожках, которые чистила ему жена, Марко мелкими шажками переходил из одного номера в другой или мрачно сидел по вечерам в самом темном углу столовой.
Он ни за что не хотел отказаться от переселения в Россию, хотя Австрия в то лето начала наделять землею всех, кто оставался. Им давали не только землю, но даже пенсион и дворянство.
Исаковичу тоже нравился этот его родич.
Низкого роста, с впалыми щеками, короткими усиками и торчащими, как иглы у ежа, волосами, Марко не казался уродом, но глаза у него были какие-то странные — маленькие и очень блестящие, а сам он отличался, видимо, величайшей копотливостью, вечно запаздывал на смотры и парады. Пуговицы на мундире Зиминского, к его удивлению, почему-то всегда отрывались, и он каждый раз клялся, что этого больше никогда не повторится. Ему приходилось в последнюю минуту пришивать их на себе.
Но при этом был он отличный наездник, храбрый офицер и сердечный человек. За товарища готов был душу отдать.
