Она понимает, она чувствует, что в этой войне с родной матерью пощады не будет.
Утром она была так счастлива, так весела. Шла к нему и мечтала о поцелуях. А сейчас у нее на душе все померкло! Дома ее ждут трудные минуты, тяжкие и горькие дни.
Тут Павел заорал, что он самолично отведет ее к родителям и расскажет обо всем, что произошло. Ни в чем она не виновата. Не виновата и в том, что зашла к нему. Ничего дурного между ними не было. Он любит ее, как дочь. И ей нечего бояться.
Но девушка вдруг как-то сникла, казалось, она вот-вот расплачется.
Она ведь пришла предупредить дуэль между ним и отцом. Пришла, чтобы не пострадали ни он, ни мать, хотела воспрепятствовать большей беде. А что получилось?
Весь «Ангел» был свидетелем ее позора.
Все всплывет наружу.
Отец, может, и поверит, что между ними ничего плохого не было. Но мать ни за что не поверит. Она и так ревновала ее всю дорогу.
Исакович взял девушку за руку, погладил ее по голове и принялся утешать.
— Я уже не ребенок, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — Я знаю, что мать не любит отца и без памяти от вас. Никогда еще она так не влюблялась. Просто обезумела, бессовестная. Замужняя женщина, а потеряла всякий стыд.
Пусть капитан скажет правду: отдавалась ему ее мать или нет?
Услыхав это, Исакович точно окаменел.
Он смотрел на красивое лицо девушки, на ее черные глаза, на большую слезу, повисшую на ресницах, видел ее взгляд, полный ожидания и мольбы, и не знал, что ответить.
Она снова попыталась обнять его и повторила, что хочет знать правду. Пусть он поклянется спасением души той, что лежит в гробу.
Исакович опустил голову и сказал, что он связан с госпожой Божич узами любви. (Он даже сказал узами любострастия, которые один только господь бог может разорвать.)
Услыхав это, Текла медленно отошла в сторону и заплакала.
— Отняла вас у меня родная мать, отобрала! — восклицала она. — А я-то хотела молить вас оставить меня здесь, ведь после всего, что произошло в трактире, я боюсь идти домой.
Тогда Павел, потрясенный видом девушки, предложил ей остаться в номере, пока он сходит к Божичу, все объяснит и вымолит для нее прощение. Она ведь ни в чем не виновата.
Однако Текла, рыдая, только твердила, что его отняла у нее родная мать, что она этим сражена и ей очень больно.
Потом вытерла слезы и вдруг совершенно спокойно попросила Исаковича проводить ее. Она не боится этой пьяной бабы. Ее тетку однажды тоже с кем-то перепутали вуковарские женщины, среди которых была даже попадья, и всю растрепали из-за одного офицера. Но она, Текла, боится этого одноглазого слугу, который так страшно смотрит. Ей кажется, будто у него под черной тряпкой глаз и он все видит.
Исакович быстро обулся, обхватил девушку за талию так, чтобы загородить ее своей широкой спиной, и повел через веранду. Они медленно спускались по ступенькам, точно слепые.
Павел хотел отвести ее домой.
Но Текла сказала, что сперва зайдет к Зиминским.
После отвратительного происшествия в «Ангеле» Исакович тотчас перебрался к Анастасу Агагиянияну.
Как буря, ворвался он к конференц-секретарю посольства Волкову и попросил поскорее выдать ему бумаги, чтобы он мог немедля покинуть Вену.
— Нужно спешить, — сказал Павел. — Хочется мне перевалить Карпаты еще до того, как занесет снегом Дуклю!
Увидя, что капитан вне себя, Волков решил: причина такого волнения скорее всего женщина, любовь. (Ах, стройные ножки! Ах, чудесный цвет лица! Ах, пышная грудь!)
Он спросил, побывал ли уже Исакович у первого секретаря Чернёва и получил ли паспорт. Павел ответил, что с этим все в порядке. (Он сказал: «gegeben!»)
Волков еще раз напомнил ему, чтобы денег в дороге он не жалел, а о своей миссии молчал как могила. Потом прибавил, что в области вдоль Савы послано еще несколько офицеров, его земляков, по тому же поводу. Пожелал ему удачи. А все прочее, мол, сделает Агагияниян. Потом Волков вскользь заметил, что возникли некоторые трудности: не решено еще, какие чины получат его братья в русской армии, но все это уладится по их приезде в Киев.
— Может, вашим братьям стоило бы приехать в Вену и представиться графу Кейзерлингу, — сказал в заключение второй секретарь. — Кстати, черногорцы, родичи владыки Василия, — прибавил он, — будут отправлены в Россию через Саксонию. И Кейзерлинг очень доволен, что все так хорошо кончилось.
Павел о черногорцах уже и думать позабыл.
И теперь перед его глазами вдруг снова всплыли картины нищеты, грязи и ужаса, которые он видел в лазарете, и он снова вспомнил красавицу черногорку с дочерью, у которой распухла шея. (Доктор Долчетти сказал ему, что если бы девочку не увезли в больницу и не вскрыли нарыв, она умерла бы.)
Павел на какое-то мгновение опять увидел ее крепко сбитую, точеную фигуру, писаное лицо, венецианскую шапочку на голове, большие зеленые глаза и длинные пепельные ресницы. И, сам не зная почему, обмер, вся кровь прилила у него к голове.
Перед тем как покинуть трактир «Ангел», Павел настрочил на скорую руку письмо родичам. Ему хотелось, чтобы письмо это через Копшу и Ракосавлевича в Буде прибыло в Темишвар еще до его приезда.
Исакович был человек не очень-то грамотный.
Немудряще, но сердечно он успокаивал родичей и сообщал о своем скором прибытии в Темишвар. Писал, что возвращается он для того, чтобы продать усадьбу и лошадей. А паспорт он уже получил!
Паспорта получат и они, и все, кого Шевич внес в свой список. Комендатуры в Темишваре, Варадине и, разумеется, в Осеке получат соответствующие указания.
Таким образом, бояться им больше нечего, ничто и никто изменить этого не может — ни Гарсули, ни кто-либо другой. Пусть готовятся в путь, собираются в Россию!
Он же, покончив с делами, уезжает из Вены. Исакович сообщал также — после смерти жены он стал застенчивым, чувствительным и заботливым, — что купил для Анны два локтя красивых серебристых голландских кружев, для Кумрии — два локтя очень красивой голубой тафты и для Варвары тоже, но фиолетовой. И еще всем трем он привезет миланские носовые платки, отороченные кружевами. Пусть потом сами поделятся.
Написал он и о том, что купил Петру, Юрату и Трифуну по нескольку локтей таких золотых гайтанов, какие им и не снились.
Павел покупал все эти вещи, не имея о них никакого понятия, покупал без всякой охоты, только ради того, чтобы задобрить своих родичей, перед тем как тащить их в далекое путешествие.
Потому он всячески обхаживал их в письме и называл ласковыми именами.
В те времена в Среме такие подарки были редкостью в семьях сербских офицеров и торговцев Темишвара.
Письмо при посредстве Копши и Ракосавлевича шло быстро и прибыло до приезда Павла. Оно сохранилось в архиве лейтенанта Исака Исаковича, их весьма болезненного родственника, который тем не менее пережил всех братьев.
Витиеватый почерк Павла говорит о том, что он был человек положительный, самоуверенный и хотя вспыльчивый, но очень мягкий. Подписывался же он по испанской моде, принятой в то время среди австрийских офицеров. Большая буква «П» в его имени походила не то на акацию с накинутой на нее петлей, не то на аиста, которому свернули шею, не то на кривую саблю.
Потом стояло несколько черточек, напоминавших тропинки среди бездорожья, а в конце завитушка — ни дать ни взять улетающие куда-то вдаль дикие гуси.
Когда измученным, униженным и до предела раздраженным сербским офицерам, проживавшим и скрывавшимся в трактире «У ангела», стало известно, что Исакович получил паспорт и уезжает, они принялись его разыскивать и вскоре обнаружили на квартире Агагиянияна. Началось сущее паломничество туда, все спрашивали лишь об одном: есть ли еще надежда дождаться лучших дней и переселиться в Россию?
Когда в «Ангеле» расставались с отъезжающими, обычно звучали настойчивые просьбы, клятвы, плач, а многие в такие минуты обнимались, братались и роднились.
