Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

— Вот теперь мне все ясно, не о чем и толковать, сеньор дон Кандидо! — воскликнул алькальд. — Почему же вы не привели мне этих доводов с самого начала? Последний из них неоспоримо убедителен. С ним согласился бы даже самый непреклонный ум и самое черствое сердце. Я признаю себя побежденным и с этой минуты весь к вашим услугам. Что я должен сделать с этой Вальдес?

Странно и глубоко отозвались в душе богача дона Кандидо последние слова алькальда. Он весь как-то вдруг сжался и замер и долго сидел не шевелясь, онемелый, с убитым видом. Что происходило в его душе? Ведь он добился желанной цели. Чего же еще нужно было ему? Быть может, он раскаивался в своей жалобе? Или ощутил тяжесть ответственности, которую возлагал на себя? Или сомневался в пользе, ожидаемой от столь решительных мер? Жалко ли было ему сына, которому он собирался причинить огорчение? Сожалел ли о несправедливости, учиняемой над беззащитной сиротою? Или испугался возможной огласки? Трудно сказать. Да и сам он, если бы его спросили, едва ли мог бы дать себе отчет в собственных чувствах.

Видя замешательство истца, алькальд повторил свой вопрос более настойчиво.

— Не знаю, — медленно произнес дон Кандидо, — право, не знаю. Тюрьма… мне бы этого не хотелось. Это было бы, пожалуй, слишком жестоко. Все-таки жаль ее. Я думал — не отправить ли ее на мой конный завод, в Ойо-Колорадо… Управляющий там — человек женатый, у него маленькие дети, кроме того, это очень далеко отсюда. Однако план этот представляет и некоторые трудности, собственно говоря — значительные, непреодолимые трудности. Нет, нет, это не подойдет. Не лучше ли будет отправить ее в инхенио к одному моему другу? Это здесь неподалеку, в Хайманитас. Он знает и девушку и всю эту историю… И он тоже — человек женатый… пожилой… Он неспособен на то, чтобы… Как вы на это смотрите?

— Я никак на это не смотрю, сеньор дон Кандидо. Все зависит от вас — думайте, решайте. Мои же обязанности сводятся лишь к тому, чтобы незамедлительно отдать приказ об аресте, как только вы меня об этом в соответствующей форме попросите.

— Что значит — в соответствующей форме?

— Это значит, что заинтересованная сторона должна представить свою жалобу в письменном виде.

— Но разве я уже не изложил вам, ваше превосходительство, свою жалобу в должной форме?

— Этого недостаточно. Жалоба должна быть изложена письменно.

— И ее надо будет подписать?

— Всенепременно.

— Лопни мои глаза, если я когда-нибудь подозревал о таких каверзах!.. А нельзя было бы сделать это как-нибудь так… э-э-э… этак, без официальных бумаг. Я как огня боюсь судейских формальностей.

— Когда дело идет о преступлениях подобного рода, избегнуть формальностей невозможно. Но чтобы вы могли убедиться в искренности моего желания вам помочь, укажу вам способ обойти это затруднение.

— Говорите же, ваше превосходительство. Вам и карты в руки.

— В какой части города живет девица Вальдес?

— В квартале Ангела.

— Вам известно, кто в этом квартале полицейский комиссар?

— Да, сеньор. По-моему, это Канталапьедра.

— Он самый. Так вот, повидайтесь с ним, изложите ему свою жалобу и попросите его подать мне об этом соответствующий рапорт. Он знает, как составляются такие бумаги.

— Хорошо, я повидаю его сегодня же. Но нельзя ли обойтись без упоминания в этой бумаге моего имени?

— Полноте, вам не о чем беспокоиться, — отвечал О’Рейли, начиная сердиться. — Кроме нас троих, никто об этом не узнает. Я прочту бумагу и тут же положу ее в папку. Комиссар тоже будет молчать — надо только сунуть ему в руку два-три золотых, и он справит все это дело наилучшим образом. Вы, вероятно, также не станете распространяться на этот счет, ибо, как говорит пословица: «кто молчит — не грешит».

— Хорошо, ваше превосходительство. А куда же мы поместим ее?

— Это уж моя забота. Найдется какое-нибудь надежное местечко, где ни она сама, ни ее честь не будут подвергаться опасности и откуда никто не сможет освободить ее без моего или вашего разрешения.

— Я не хочу, чтобы ее заключили в тюрьму.

— Нет, конечно, не в тюрьму.

— И не в приют Де-Паула.

— Нет, само собой разумеется, не в приют. Я помещу ее в исправительный дом, в квартале Сан-Исидро, и поручу особому попечению начальницы.

— Отлично. Полагаю, мужчинам туда доступ запрещен?

— Насколько мне известно — да. Разве что заглянет какой-нибудь служитель. Да, еще один вопрос. На какой срок мы ее туда заключим?

— На шесть месяцев.

— Решено — на шесть месяцев.

— Простите. Я думаю, лучше будет на год. Это, конечно, много, но сын сдаст экзамены только в апреле, свадьба же будет лишь в ноябре. Так что лучше на год…

— На год, так на год. Для меня, — закончил торжественным тоном алькальд, — для меня во всем этом деле главное — не срок заключения, а то, что по отношению к этой девушке будет учинен акт несправедливости, беззакония и произвола. И я хотел бы, дон Кандидо, чтобы вы поняли: я совершаю его не ради моих добрых чувств и уважения к вам, хотя я и весьма высоко ценю честь быть вашим другом, — нет, я делаю это, побуждаемый теми священными чувствами, к которым вы воззвали в конце своей речи, когда заговорили о счастье и спокойствии вашего домашнего очага.

Леонардо удалось получить у своей любвеобильной матери безвозвратную ссуду в размере пятидесяти золотых унций, которые донья Роса выдала ему из лично принадлежавших ей денег. Чтобы добиться этого, Леонардо пришлось сочинить историю о некоем друге, чья жизнь и честь якобы зависели от уплаты денежного долга.

Раздобыв этот небольшой капитал, молодой человек поспешил снять маленький домик на улице Лас-Дамас и не менее поспешно принялся его обставлять. Хотя в те времена в Гаване не существовало ни одного универсального магазина и все, что Леонардо считал необходимым, ему пришлось приобретать в самых различных местах, он не упустил из виду ни одной мелочи. Он побывал у торговцев подержанными вещами на Старой площади, в скобяных лавках на улице Меркадерес, у жестянщиков на улице Сан-Игнасио, у гончаров на улице Рикла, называемой также Крепостной улицей, у второразрядных мебельщиков с улицы Сан-Исидро и обошел несколько лавчонок поблизости от дома, снятого им для своей возлюбленной.

Может показаться странным, откуда у этого юноши, который поистине всегда являл собой живое воплощение лености, легкомыслия и эгоизма, откуда вдруг у него в нужную минуту взялись и деловитость, и сметка, и здравый смысл, и рачительность, какие были бы впору разве самой домовитой и опытной хозяйке. Но удивляться здесь нечему. Движущей пружиной всей этой бурной деятельности были необузданная страсть, кипевшая в груди Леонардо; его вдохновлял обольстительный образ возлюбленной, которую сам же он в темных тайниках своего порочного сердца обрек на неминуемую погибель.

Наконец однажды, ветреным мартовским днем, Леонардо, покончив со всеми приготовлениями и оставшись доволен делом рук своих, вышел из домика на улице Лас-Дамас, запер за собой дверь, положил большой, тяжелый ключ в карман сюртука и с сердцем, бившимся сильней обыкновенного, легким шагом устремился на ловлю чудесной птицы, которой предстояло своим сказочным оперением и любовными песнями украсить приготовленную для нее клетку и превратить ее в земной рай.

Однако на улице Бомба встретила его не сказочная райская птица, к которой он летел на крыльях страсти, а некое подобие свирепой гарпии. То была Немесия. Она стояла посреди комнаты, погруженная в какое-то ледяной оцепенение, живо напоминая всей своей позой и неподвижностью надгробное изваяние плакальщицы. Леонардо постарался скрыть свою досаду и выказал по отношению к приятельнице Сесилии всю вежливость и даже любезность, на какую был способен. Для начала он отпустил Немесии галантный комплимент:

— Что скажет сегодня моя темнокожая богиня?

— Я не богиня, и говорить мне с кабальеро не о чем, — отвечала Немесия, не поворачивая головы.

— Что ж, если ты не будешь говорить со мной, то я буду говорить с тобой, — возразил Леонардо, улыбаясь.

— Пусть кабальеро говорит — мне-то что!

— Ого! Я вижу, ты сегодня встала с левой ноги, — произнес молодой человек, подходя к девушке и пристально на нее взглядывая.

— С той же, что и всегда.

— Э, нет, душенька, тут что-то неспроста. Меня не проведешь. Да и лицо у тебя кислей лимона.

— До чего же вы догадливы.

— А тут и догадываться нечего — достаточно увидеть, как ты нос повесила.