Когда протопоп явился под грозные очи архиепископа, тот сидел нахохлившись на своем резном с высоким подголовником кресле и медленно перебирал в руках сделанные из рыбьего зуба четки. Он изучающе глянул из-под седых бровей на Аввакума и глазами указал ему на стоящую у стены скамью.
— С возвращением вас, ваше высокопреосвященство, — низко поклонился тот, не спеша присаживаться, ожидая, что владыка поднимется навстречу ему. Но Симеон вместо этого, так и не поднявшись с кресла, спросил:
—
Ну, сказывай, как тут без меня суд вершил над людьми моими?
Но Аввакум не растерялся, поскольку ждал этого вопроса, а потому довольно дерзко ответил:
—
Если хозяин в отъезде, то слуга его должен порядок в доме блюсти неукоснительно. Как без этого? Знаю, донесли уже обо всем… Да я оправдания себе не ищу, судите, коль виновен. — И он низко склонил голову, словно подставлял ее для удара.
—
Да сядь ты, не засти свет, и без тебя в глазах рябит, — махнул в его сторону владыка, после чего Аввакум все же уселся на лавку, понимая, что отчитывать его архиепископ не собирается, а позвал по какому-то другому, более важному, делу.
—
Как же не знать о деяниях твоих, — продолжил тот, — когда сам патриарх меня к себе призвал и зачитал челобитные от разных людей с жалобами на тебя, батюшка Аввакум, любезный ты мой, — с ехидцей сообщил он. — Так что мне еще с самой Москвы все о твоих похождениях известно. Так-то вот…
У Аввакума стало как-то нехорошо на душе, он догадался, что не привез владыка долгожданного прощения, чего он так ждал. А, значит, куковать ему в этом распроклятом городе еще неизвестно сколько. К тому же он никак не ожидал, что местный народец столь злопамятен: и мало того, что чуть не лишили его жизни, а еще и извед самому Никону направили.
—
И что же еще патриарх наш сказывал? — спросил он осторожно.
—
Святейший патриарх велел держать тебе в строгости, воли не давать и следить, чтоб ты здесь какой распри не учинил.
—
Учинишь тут, как же, — горестно хмыкнул Аввакум. — Везде одни доносчики и недруги, словно сговорились со света меня сжить.
—
Ты, сын мой, напраслину на людей не возводи. Народец этот мне это хорошо известен. Они хоть и держат себя дерзко, но лишнего на человека говорить не станут. А уж коль дело до челобитных дошло, видать, больно насолил ты им. Так что пеняй на себя, и сибирский народ к тому не приплетай. Глас народа… сам знаешь, как дальше…
Пока владыка говорил все это, Аввакум внимательно смотрел на него и дивился той перемене, которая произошла с архиепископом. Это был уже не прежний человек, относящийся с сочувствием к изгнаннику и во многом соглашавшийся с его взглядами. Видно, был он обласкан патриархом, а потому держался по отношению к Аввакуму свысока и даже снисходительно, словно с нашкодившим пастушком, загнавшим коров на чужое пастбище. Не было прежней теплоты в его голосе, а скорее, наоборот, сквозили холодность и желание поскорее закончить разговор.
«Куда же мне теперь деваться? К кому обратиться? — сокрушенно подумал Аввакум. — Воевода меня видеть не желает, владыка разговаривает сквозь зубы, а народец местный только и мечтает, как бы побольнее донять. В самом деле, хоть головой в прорубь. Нет, не дождетесь этого! Не поддамся! Правда на моей стороне!»
И он яростно сверкнул глазами и спросил владыку:
—
Чем же, ваше преосвященство, патриарх вас так умаслил, что вы все простить ему изволили? Может, пообещал к себе приблизить? Так не верьте ему, не таков он. Люди для него, что грибы в лесу — как проголодается, так собирать идет, а коль сыт, то мигом забудет о посулах своих. Верить ему никак нельзя, то по себе знаю.
Владыка никак не ожидал подобных речей и даже чуть растерялся от брошенного ему в глаза обвинения, но потом вдруг широко улыбнулся и успокаивающе произнес:
—
Не горячись, остынь, сын мой. Тебе ли меня учить. Я поболе твоего на свете пожил и повидал всякое. Потому знаю цену обещаниям. В одном ты прав, на редкость любезен патриарх наш святейший со мной был, задабривал всячески поначалу, но потом, после челобитных этих, он меня к ответу призвал за то, что попустительствую тебе…
—
И что же? — с удивлением спросил Аввакум.
—
Обещал от службы отрешить, если вновь жалобы получать от прихожан наших станет
—
Вот оно, значит, как? — хмыкнул Аввакум. — Выходит, обещал и на вас, ваше преосвященство, Никон опалу наложить?
—
Именно так, — усмехнулся владыка.
—
Видит Бог, не хотел эдак удружить вам. Что сказать тут, даже не знаю…
—
А ничего говорить и не надо, — спокойно произнес владыка, — и так все ясно. Будем жить дальше, словно ничего и не случилось.
Я тебе вот что поведать хочу: в Москве язва моровая началась летом. Мрут люди, словно мухи. Сам я укрылся в одной заимке монастырской за городом. Царь с царицей с Москвы съехали и тоже в дальние имения отбыли.
—
А Никон что? — поинтересовался Аввакум. — Так в Москве и остался? Неужто не убоялся кары Божьей?
—
Да нет, тоже куда-то в северные монастыри подался… Говорили мне, что кое-кого из царских детей с собой взял. Для чего только, не пойму.
—
Вот она, кара небесная! — запальчиво воскликнул Аввакум. — За все новины никоновские на народ пала. Только людишки, видать, не поняли еще, что к чему, не разобрались, отчего смерть к ним совсем близехонько подступила. Эх, жаль, нет меня там, я бы им все разъяснил, и полетел бы тогда патриарх наш разлюбезный со своего тепленького места вверх тормашками. Эх, жаль!
Архиепископ Симеон не сводил глаз с оживившегося протопопа, представив его во главе толпы, громящей патриаршие покои.
«А ведь он может, — подумал он, — народ на приступ повести. Не знаю, кто из них двоих прав, но будь я на месте патриарха, то поступил точно так же, сослал бы этого протопопа куда подальше. Но пока что мое дело — сторона. Не известно, как еще все обернется и кто кого одолеет. Сегодня царь наш к Никону особо не перечит, а как дальше все повернется, то одному Богу известно. Не зря он Аввакума привечает, интересуется, как он здесь обитается. Может, вскоре изменится все, и вновь призовут Аввакума в царский дворец, тогда, глядишь, он и обо мне вспомнит, поможет в чем. А пока пусть себе поступает как хочет, лишь бы здесь смуту великую не завел».
Аввакум же не знал, то ли ему побыстрее уйти, найдя предлог, то ли подождать, когда владыка отпустит, а потому с нетерпением ждал окончания разговора. Архиепископ тоже находился в растерянности, поскольку хотел посоветоваться с Аввакумом насчет прегрешений архиерейского дьяка, а вместо этого пришлось защищать патриарха, к которому, если честно, он большой любви и уважения не испытывал. Уж больно круто взялся тот за дела. И сам Симеон, будучи в Москве, слышал от разных знакомцев своих, будто бы царь дюже Никоном не доволен за властный характер его, но пока что терпит, ожидая, может, тот одумается, и все образуется. Но то дела московские, а тут надо свои решать…
Владыка поднялся с кресла и с четками в одной руке, а посохом в другой, слегка им постукивая в такт шагам, прошел туда и обратно по своей светлице. Потом, будто что надумав, вернулся обратно к столу, уютно уселся в кресло, пристроив посох возле себя, и, слегка покашляв, настраиваясь тем самым на другой разговор, неожиданно спросил Аввакума:
—
Скажи, батюшка, что б ты сделал с подчиненным своим, ежели тот тяжкий греховный проступок совершил?
Аввакум растерялся, поскольку не ждал такого поворота, но, не задумываясь, тут же ответил:
—
То от самого проступка зависит. Ежели небольшой грех, епитимью наложил бы, а ежели чересчур тяжкий, то к вам бы отправил дело решать.
Симеон сразу ничего не сказал, а потом, поняв, что откладывать дело не имеет смысла, рассказал, что ему стало известно о совращении купцом Самсоновым собственной дочери. Аввакум внимательно слушал, а когда владыка закончил, то сообщил:
