— Аллах!
— Аллах!
Стоявшие в стороне старики продолжали петь боевую чеченскую песню:
…О братья, творите молитву.
С кинжалами ринемся в путь…
Но Али и Эсет не слышали и не видели происходившего вокруг них. Они сидели рядом на земле и бережно поддерживали смертельно раненного Арзу…
* * *
Через несколько дней после описанных событий Карпов представил Михаилу Николаевичу прошение переселенцев, принесенное когда-то штабс-капитану Зеленому делегацией во главе с Арзу, и записку, в которой излагались подробности приграничного столкновения.
Михаил Николаевич вздохнул с притворным сочувствием и размашистым почерком наложил следующую резолюцию:
"Кровопролитие мне крайне прискорбно, сожалею, что не нашли возможным предупредить оное. Если бы возможно было мне следовать влечению моего сердца, я бы немедленно впустил несчастных чеченцев в наши пределы".
Затем, вызвав писаря, продиктовал ему рапорт для военного министра Милютина:
"Между тем, 17-го прошлого октября прибыли на нашу границу к Арпачаю, близ Александрополя, 200 душ чеченских переселенцев с просьбой о пропуске их обратно в наши пределы на каких бы то ни было условиях, а вслед за тем число прибывших к Арпачаю переселенцев возросло до 2600 человек.
… Узнав о движении чеченцев к нашей границе, эрзерумский вали послал Мусу Кундухова с кавалерией для отклонения переселенцев от предпринятого ими намерения, но Кундухов не смог остановить их. Хотя переселенцы эти находились в крайне бедственном положении, но имея в виду, что пропуск через границу даже нескольких семейств повлек бы за собой обратное движение к нам всей массы чеченских переселенцев, я приказал усилить пограничный надзор и притянуть к Арпачаю ближайшие части войск для воспрепятствования самовольному прорыву чеченцев в пределы империи. При первом известии о движении чеченских партий к нашим границам капитан Зеленый заявил эрзерумскому вали, что очищение нашей границы должно быть произведено в течение недельного срока. Вследствие этого заявления турецкие власти двинули войска для удаления чеченцев от Арпачая и только пушечными выстрелами заставили чеченцев оставить нашу границу и направиться в Карсу под конвоем турецких войск".
ГЛАВА XIII. ЗАВЕЩАНИЕ АРЗУ
Удерживать в своей зависимости чужое племя, которое негодует на иноземное владычество, не давать независимости народу только потому, что это кажется полезным для военного могущества и политического влияния на другие страны, — это гнусно.
Н.Г. Чернышевский
День был сырой, пасмурный. Казалось, что сама природа страдает вместе с ним. Густой, вязкий туман выползал из оврагов и речных излучин. Еще недавно зеленые деревья поспешно сбрасывали с себя летний праздничный наряд. Глухо, словно откуда-то из-под земли, доносились предрассветные крики петухов и злобный лай невыспавшихся собак.
У природы свои законы, и она живет сообразно им, ежегодно удивляя нас последовательностью и постоянством. В определенное время ночь становится днем, в определенные сроки на смену осени приходит зима. Никто и ничто не в силах изменить этот порядок, который вот уже тысячи лет повторяется изо дня в день, из года в год. Вон и в той деревне, что лежит внизу, в самой долине, начинается жизнь нового дня. Одни еще объяты крепким сном, а другие уже полны трудовыми заботами. Наступает утро, и одним оно несет радость, другим — горе. День начинается смехом одних и слезами других. Одни добросовестно трудятся в поте лица своего, другие безжалостно отбирают плоды их труда. Только ночью, хоть на какое-то время, затихает эта страшная борьба. Но с наступлением дня она возобновляется с еще большим упорством и яростью.
Так было испокон веков. И кто может подсказать, как изменить столь жестокий характер жизни, заведенный самим же человеком?
Как бороться против им же посеянной несправедливости? Ответить на все эти вопросы Али пока не мог. Только в одном он был твердо убежден: несчастье одних всегда является счастьем для других…
Сюда, под искалеченное человеческой рукой ореховое дерево на склоне горы, они пришли ночью и расположились на поляне, которую кто-то очищал от камней. Камни были сложены в кучи, но меньше их на земле и в почве не стало.
Вчера, на закате дня, Арзу потерял сознание. Али и Эсет просидели около него всю ночь, не смыкая глаз. Али облегчал страдания брата, как только мог. Разорвал последнюю рубашку и ее полосками перевязывал рану. Черкеску постелил на толстый слой листьев, собранных Эсет, а под голову ему положил свою папаху. Так и провел он эту ночь полураздетый, склонившись над братом, прислушиваясь к его тяжелому и хриплому дыханию. Нос Арзу заострился, лицо побледнело и приобрело желто-зеленый оттенок, бескровные губы растрескались, вокруг рта появилась частая мелкая сыпь. Ночью было довольно холодно, но Али этого даже не ощутил. Горе своей огромной тяжестью придавило его, и ему временами казалось, что умирает не Арзу, а он сам.
Али, прижимая к груди отяжелевшую голову брата, тихо шептал молитвы. В нескольких шагах от них, покрытый старой буркой, лежал уже застывший труп Чоры. Из его рваных лаптей выглядывали черные потрескавшиеся пальцы ног.
"Неужели Арзу вот так и умрет?" — с ужасом подумал Али, и ему опять стало невыносимо жарко в груди. Мысли его то и дело путались. Он ни о чем не мог думать. Только об Арзу. Хорошо, что он вместе с братом отправился в Турцию. Он уже тогда словно предчувствовал, что должно произойти что-то страшное.
И на протяжении всего их совместного пути это чувство ни на миг не покидало его, и он постоянно молил Бога об одном:
отвратить от брата надвигающуюся на него беду. Но молитвы не помогли, и свершилось то, чего больше всего боялся Али: Арзу умирал. Как? Как помочь ему? Если бы было возможно, Али не задумываясь отдал бы ему свою жизнь, а сам бы вместо него умер. Как же это все-таки страшно: умирает самый близкий тебе человек, и ты ничего не можешь для него сделать.
Эсет тоже сидела у изголовья умирающего, прикладывала мокрую тряпку к его горячему лбу, смачивала его пылающие губы.
— Арзу, родной мой, — шептала она, заглядывая в лицо с таким трудом обретенного и так страшно уходящего от нее мужа. — Не бросай меня. Не оставляй меня снова одну. Ты должен жить.
Пусть лучше умру я, коли уж Богу так угодно, чтобы один из нас обязательно умер… "Всемогущий Аллах, будь милосерден, пощади моего мужа ради нашего будущего ребенка…"
Неподалеку послышались удары кирки и мотыги о камни. Это начали копать могилу для Чоры. На рассвете Касум и Мачиг спустились в армянское село и доставили оттуда все необходимое.
Вместе с ними пришли местные крестьяне. Кто нес носилки, кто лопату, кто мотыгу. Принесли воду и еду. И как ни уговаривал их Касум. как ни протестовал, убеждая, что им ничего не нужно, что они справятся и сами, крестьяне не захотели его даже слушать.
— Не мешай им, — сказал тогда Мачиг, — они хотят помочь нам в нашем горе от чистого сердца.
Крестьяне кивали головами, мол, правильно говорит старик, и молча двинулись за ними к поляне. Изъяснялись мимикой и жестами. Старый армянин пояснил, что мертвого они похоронят, а вот раненого заберут в свое село и найдут ему табиба[104]. Он поднял палец вверх, показывая, что, мол, дождь пойдет, туман осядет.
Двое крестьян остались помочь рыть могилу для Чоры, а четверо ушли в сторону ущелья. Там их помощь, возможно, требовалась больше. Но только они успели скрыться за ближайшими деревьями, как появились новые люди. Али поднялся им навстречу.
— Баркалла, совбол, — говорил он, путая чеченские и кумыкские слова, растроганный до глубины души. — Могилу уже копают. А раненого мы у вас оставим. Баркалла…
Слышался плач, разноголосые причитания:
— Вай, лми![105]
— Вай, мэ![106]
— Вай, худай![107]
— Вай, дада![108]
Казалось, люди самых разных национальностей, живущие здесь на холмах и в низинах, переживают одно большое, общее для всех горе. Тяжелая рана брата лишила Али всего — и мужества, и физических сил, и даже разума. Он смотрел вокруг безумными глазами. Дома он бы достал лекарств, лечил бы брата травами.
Чеченские горы и леса были его родным домом, в котором он знал все, что есть, и нашел бы то, что ему нужно.
