Касум еще ниже склонил голову. Изуродованная щека его задергалась.
— Так разве газават толкнул меня в горящий дом? — продолжал он. — Нет, я спасал жизнь своей матери! А мой сын? Разве он думал о газавате, когда прискакал следом за мной в аул? Нет, он спешил на помощь отцу. О каком газавате мог я подумать в тот день? Да я забыл не только про тот, но и про этот свет, а если говорить откровенно, то и самого Аллаха, да простит он меня. Нет, ни дед, ни отец, ни братья, ни сын, никто из нас не стал бы проливать кровь христиан ради газавата! Прости, Арзу, речь моя затянулась.
— Спасибо, Касум. Ты высказал все то, на что у меня уже не хватило сил. Мы ошибались, думая, что все без исключения мусульмане — наши друзья, а все иноверцы — враги. В прошлую зиму около Шали на поле Убитого Быка нам устроили бойню. И тогда в безоружных людей, что шли в крепость с прошением, тоже стреляли. Но среди русских солдат, стрелявших в безоружных мужчин и женщин, были не только христиане. Рядом с Туманом[110] стояли и чеченские офицеры, и муллы, готовые исполнить любой его приказ. И вчера нас расстреливали из пушек и ружей те же… мусульмане… Жестокие и вероломные люди есть среди любого народа. Маккал и Берс правильно говорили, что несправедливость исходит от немногих людей. Разве не стонут под гнетом богатых здешние турки, курды, армяне и другие? И я верю, что время свершит справедливый суд над угнетателями.
Но вы вернитесь домой. Обязательно вернитесь. Не знаю, перейдут ли на нашу сторону русские и грузинские бедняки, как уверяли Берс и Маккал. Должны перейти, ибо нас всех давят одни и те же враги. Но если ты, Али, брат мой, если ты останешься жив и не отомстишь нашим врагам за все наши страдания, знай:
я прокляну тебя. "Свобода или смерть" всегда было завещанием наших отцов. Теперь это и мое завещание. Передай его и своим детям, Али. А теперь накрой мне чем-нибудь ноги, что-то сильно морозит. Хотя я знаю, к чему это… Но, не падай духом. И ты тоже, Эсет… Вам еще придется и не такое увидеть…
Похороните нас с Чорой… вместе… в одной могиле… В моих газырях… спрятана горсть… родной земли… Подсыпь ее… под наши головы… Передай… Маккалу… Берсу…
Взгляд Арзу остановился на Эсет, и лицо умирающего исказилось острой болью. Он рванулся, как от судороги, но тут же вытянулся и затих…
— Арзу! — закричал Али. — Арзу!
Он тряс брата, отказываясь верить случившемуся.
— Арзу! Брат!
"Нет даже муллы, чтобы прочитать ясин, — подумал Мачиг. — Это погибшим в газавате не обязательно, чтобы муллы отпевали их.
Мункар и Накир их не станут допрашивать в могиле. Тот, кто умер в газавате, придет прямо в рай, райские гурии встретят его… Неплохое утешение тому, кому еще предстоит умереть. Но как быть тому, кто пал не от руки гяура? — сомневался Мачиг.
И какая, собственно, разница между мусульманскими и христианскими солдатами, если и те и другие одинаково проливали нашу кровь и не щадили нас? Нет, не стоит сомневаться в том, что наши братья и сестры, павшие здесь, приняли газават. Они погибли вдали от родины, и Аллах зачтет им это".
Но на всякий случай Мачиг все же придвинулся к изголовью покойника и шепотом стал читать те несколько коротких сур из Корана, которые когда-то заучил наизусть…
Мачиг не слышал криков Али, не видел вздрагивающих худых плеч Эсет и скупых слез, скатывавшихся из единственного глаза Касума. Мачиг сделался безучастным ко всему, что творилось сейчас на земле. Он читал все новые и новые суры, словно отпевать покойников стало теперь для него обычным делом…
* * *
Эсет, больше не сдерживая себя, громко рыдала. Али, сжавшись, молча прижимал к груди седую голову брата. Ему бы заплакать и выплеснуть разом все горе, накопившееся за долгие годы. Но он не мог… Слез не было, а крик застревал в перехваченном болью горле. Побелевшие губы его мало чем отличались сейчас от губ мертвого Арзу. Али снял свою шапку и, словно боясь разбудить спящего, осторожно опустил на нее голову брата.
Ласково и нежно повел ладонью по его лицу, ощупывая пальцами теперь уже безжизненные глаза, лоб, щеки…
"Зачем мне жить на свете? — клубком кружились в голове мысли,
— не лучше ли самоубийством положить конец этой проклятой жизни?"
Али провел рукой по пояснице. Там было пусто.
"Даже нечем убить себя. А куда же делось мое оружие? Да, мы же отдали его женщинам, когда в роли послов шли к единоверным братьям… Но, говорят, что нет большего греха, как самоубийство. И нет такому надежды на рай. Совершить такой поступок может человек, который отрекся от веры, Вера!
Благочестие. Где они? Кто разбирается в этом мире в правде и несправедливости, в праве и бесправии, в чести и бесчестии?
Хватит, пережитого мной на этом свете достаточно, чтобы простить мои грехи. Не нужна мне жизнь без Арзу. Жизнь? Да разве я жил? Я ходил по земле, переживал все горести. Но как умереть? Может, спрыгнуть вон с той высокой скалы?.."
Али направился прямо на скалу. Он шел, не видя перед собой ничего, устремив глаза на скалу. То спотыкаясь в ухабах, то цепляясь за колючие кусты. Оставшиеся товарищи смотрели вслед Али, стараясь не мешать ему уединиться со своим горем. Но можно было поклясться на Коране, что о том, что задумал Али покончить жизнь самоубийством, что вот-вот он кинется вниз со скалы, — об этом не могло быть и речи. Самоубийство у чеченцев случалось раз в сто-двести лет. К тому же на такой шаг мог пойти только трус или безвольный человек, не щадящий не только свое имя, но и честь семьи, рода, селения, в котором он жил.
Ведь столетиями нельзя смыть этот позор…
Али поднимался по крутому склону горы. С каждым шагом перед ним вставали черные дни ушедших суровых лет. Детство. Рассказы стариков. Огненные годы. Сабли, штыки, молниями сверкающие под лучами солнца. Горящие аулы, стянутое черным дымом небо.
Крики, вопли женщин и детей. Вой собак, рев скота. Новые и новые сотни, тысячи могильных холмов. Лес надмогильных шестов.
Трупы, кровь, кровь ручьями. Голод, болезни. Жестокость царских властей. Пять тысяч семейств, которые переселились в Турцию, надеясь найти здесь хотя бы немножко мира, хотя бы естественную смерть. Этот турецкий ад…
Перед ним снова и снова проходили картины ужасов той жизни, в которой он продолжал жить. Вспомнились родные, друзья, ровесники, боевые товарищи. Истребленные войной женщины и дети. Словно призраки. И они же упрекали его в минутной слабости.
"Почему думаешь, что ты останешься одиноким после смерти брата? — словно кто-то спрашивал Али откуда-то издалека. — Кто в этом мире одинок? Мужественный, благородный, честный человек не бывает одиноким. Все подобные ему люди — его братья и сестры. А одинок трусливый, вероломный, бесчестный человек, даже если он брат семи братьев. Понял ты, Али, вернись!"
"У тебя не хватило мужества отомстить за нас, — слышался ему плач женщин и детей. — Поэтому ты идешь на самоубийство. Легко умереть, спрыгнув со скалы. А мстить врагам, пройти до конца по пути борьбы требуется мужество. Трус! Трус!"
"Посмотри на нас, как мы приняли смерть! — показывали ему свои изуродованные ранами тела давно погибшие его боевые товарищи и седые воины. — Или забыл, как мы погибали?"
"Нет, это не мой сын, — где-то в облаках показался, затем, отмахиваясь руками, скрылся призрак его отца. — От моей крови не может родиться трусливый, жалкий сын…"
"Али, мой маленький Али, куда ты идешь? — преграждал ему путь призрак матери. — Разве не видишь ты своих сестер, преждевременно унесенных в эти страшные годы? Не видишь меня, убитую боязнью за ваши жизни. Если ты исполнишь задуманное, я прокляну свою грудь, которой вскормила тебя. Вернись, Али, вернись назад!"
"Когда меня привезли домой мертвым, мне не было и двадцати лет. Тебе же тридцать четыре. Ты испугался, бежишь к смерти?
Нет, Али, ты не брат мне…" — сказал на миг показавшийся окровавленный Леми.
"Ты не пережил даже тысячную долю пережитого мной! — воспротивился ему Али. — Ты воевал только четыре года, а я шестнадцать лет. Ты умер от второй раны, а на моем теле их девять. Ты погиб вслед за отцом, а я пережил горечь смерти всех вас. Я же ведь всего лишь человек, нет у меня сил дальше терпеть, я с ума схожу…"
"Стой, куда ты идешь? — услышал он властный голос Арзу. — Как быстро ты забыл мое завещание! Как быстро ты сдался. Если я сказал тебе: "Свобода или смерть", это не значит, что если у тебя не хватило сил и мужества бороться за свободу, так ты должен умереть, сбросившись со скалы. А значит, что ты должен умереть как мужчина, с оружием в руках, в борьбе за свободу.
