Пелеву убили. Зыряна понесли в крепость.
Болел он долго. Кашлял кровью. А через год умер.
Так закончилась война с бесстрашным и могучим юкагирским тойоном Аллаем, так закончилась жизнь русского морехода, воина, открывателя новых земель Дмитрия Михайлова Зыряна. Называли его казаки промеж себя Ярилой. Он открыл реку Алазею и вместе со Стадухиным Колыму. Всю жизнь собирал царю ясак, черных мягких соболей и умер, как полагается герою, бедным. Плакали по нему дюжина казаков да одна якутская баба. И то славно! По другим товарищам своим казаки не плакали.
С Колымы в Якутск, из Якутска в Москву пошла-пошла грамота: мол, сними ты, царь-государь, со своего царского довольствия твоего служилого человека Дмитрия Михайлова Зыряна, потому что ни денег ему твоих, царь, ни хлеба, ни соли, ни слова твоего ласкового не надобно. Плыла та грамота по рекам, катила в санях, поспешала верхом, а Москвы все не видать было: уж больно далека Москва, высока. Сколько еще лет будут колымские казаки отписывать свои грамоты царю Михаилу Федоровичу, не зная о том, что его душу за упокой уже поминают.
Возвращались с охоты. Затравили матерого волка. Царевич Алексей сам перерезал матерому глотку, распалился, расхвастался, и все радовались тоже.
Наставник царевича Борис Иванович Морозов дал вдруг лошади волю, и все поскакали, тесня и обгоняя друг друга. Резвее были сердечный товарищ наследника, одногодок Афанасий Матюшин и, конечно, сам Алексей. Первыми пересекли поле, врезались в молодой березняк.
— Афонька! — крикнул царевич. — Уводи!
Матюшин попридержал коня, дожидаясь, чтоб его приметила свита, а наследник, увертываясь от деревьев, дал стрекача в сторону.
Сбило шапку — засмеялся. Хлестнуло по лицу — опять засмеялся. Вырвался на опушку — и кубарем через коня.
Стояло расписанное облаками небо. Алексей потянул воздух в себя, в носу захлюпало. Вся морда небось в крови. Разом вскочил, потыкал кулаком в бока — целехонек.
Вспомнил о коне. Красный, шелковый, лежал он на синей осоке. Попал ногой в колдобину — начисто переломил: кость наружу вышла. Встал виновато Алексей перед конем на колени.
Отцу расскажут — ведь не будет ругаться, заплачет ведь.
Поиграть охота, Алексей? Нельзя: наследник ты. Свернешь себе шею — смутам быть. Убийствам, войне, мору. Поиграть охота, Алексей? Нельзя. Нельзя царям играть. Терпеть надо.
Отец-то, бедный человек, с шестнадцати лет в царях. В царях ведь!
— Вставай! — заорал на коня Алексей. — Здрав будь! Велю!
Коня била дрожь, косил на человека большим глазом.
Алексей заколотил руками об землю, обжигая ладони осокой. Вскочил. Захлебываясь до икоты слезами, вытянул нож.
— Погоди, боярин!
Перед Алексеем стоял мальчишечка.
Как одуванчик голова, глаза большие, темные, как болота.
— Возьми мою лошадь, а твоего коня поправлю. Отец мой лошадник, он поправит.
Алексей снял с руки перстень.
— Дарую! Сердце у тебя доброе, человек!
Мальчишечка повертел перстень, поймал алмазом солнце и засмеялся.
— Горит-то весь!
— Где лошадь?
— Тут, сейчас приведу. Сено убираем. Отец заодно бортничает. Дупло нашел богатое, мед качает. Ты сбрую пока снимай со своего.
Мальчишечка убежал.
Алексей снял сбрую с коня, а сам молился, чтоб выжил, выдюжил его прекрасный скакун.
Лошадь была крестьянская, с большим животом, с тяжелыми, сильными ногами. Алексей усмехнулся и стал снаряжать ее. Она была смешная, добрая, эта лошадка, в царском уборе из золота, серебра, редких каменьев.
Прыгнув в седло, Алексей сразу же тронул повод, чтоб скорее убежать от погубленного коня, чтоб не застала его здесь свита.
Повернулся к мальчишечке, помахал ему.
— Шапку мою поищи в лесу. Она дорогая, в каменьях вся. Тебе дарю.
…Борис Иванович как увидел царя на кляче, так и похолодел сердцем. Закричал было, а наследник посмотрел на него кротко и сказал тихо:
— Ни о чем меня спрашивать не велю. Коня моего искать не велю. Отцу об этом не велю говорить.
Позвал к себе испуганного Матюшина, весело стал рассказывать про своего сокола, которого подарил ему отец, расписывал прелесть охоты, мечтал вскоре устроить соколиную потеху.
Борис Иванович взмолился:
— Алексей Михайлович, нельзя же на такой кобыле в Москву показаться. Что народ скажет? Послы иноземные что скажут?
— Дайте мне другую лошадь, — согласился Алексей.
Москва встретила тишиной. Тишина показалась выжидающей, и каждого в отряде охватила тревога.
В Кремль въезжали через Спасские ворота. Здесь царевичу шепнули, что батюшка царь Михаил Федорович плохонек.
Всю ночь не спали.
Собрались на половине царицы. В страхе ожидали вестей из покоев.
Молились.
От многих поклонов воздух колебался, и свечи перед иконами размахивали пылко огненными языками, и тени женских фигур мчались по стенам и потолку бесшумными, вкрадчивыми воронами.
Алексей хотел уйти, но мать не отпустила от себя.
Пришел Борис Иванович Морозов. Пришел смиренный, медлительный, но Алексей угадал по нему, что всего минуту назад тот был в деле. Он всегда что-то устраивал.
Успокоил царицу, успокоил царевича.
— Бог милостив, обойдется. Веселей будь, я вон нынче шапку тебе новую заказал. Сто шестьдесят восемь жемчугов на шапку отпустили…
Царевич улыбнулся, а учитель помчался творить государственные дела.
Алексей забылся в молитве, но забытье и горячая молитва были ложью. Он знал, что этой ночью станет царем. Чем сильнее знал он это, тем яростней молился, но молитва не могла победить наваждения. Алексей зарыдал.
Мать позвала его к себе. Он сел возле ног ее, положил голову на колени и позволил ласкать себя. Он давно уже не был мальчиком, а был наследником престола и не знал материнской ласки. Теперь он был мальчиком в последний раз. У него умирал отец, ему было жалко отца, ему было страшно за будущее, ему хотелось спать: он устал на охоте, а спать не полагалось. И он уснул.
В полночь Никита Иванович Романов вышел из спальни царя Михаила Федоровича и объявил о вступлении на престол царя Алексея.
На Успенском соборе ударили медленно в колокол трижды.
Евдокия Лукьяновна разбудила сына. Его под руки провели в комнату, и боярин Никита Иванович Романов первым принял присягу.
Борис Иванович Морозов носился по городу не зазря. В комнате были лучшие, родовитейшие бояре России. Все они приняли присягу быть верными молодому царю.
Царь, измученный, глядел на людей страдающими глазами и был похож на маленького грустного херувима. Еще один добрый мальчик взошел на трудный русский престол.
Царь радовался, что он царь. Все слушались, все кланялись. Охотился, сколько хотелось, платье носил самое дорогое, накупил лучших в царстве лошадей, подбирал и дарил царской лаской домрачей[24] и бахарей[25], старичков бывальцев, калек и диковинных уродцев.
Правил царством Борис Иванович Морозов.
Евдокия Лукьяновна — мать государя — слабела здоровьем. И решила она обженить сына.
Кликнули по Руси клич. Отобрали двести девиц. Мать и ближние бояре осмотрели их и молодому царю предложили на выбор шестерых. Посадили в светлице, а царь глядел на них в потайное окно и полюбил дочь касимовского помещика Ефимию Федоровну Всеволожскую.
Была она юная, красотой ласковая. Была она первой девушкой, посмотрев на которую защемило у Алексея Михайловича сердце.
Ефемию Федоровну объявили царской невестой, взяли на житье в Кремль, и стала она ждать свадебного обряда.
…Метался по Москве расписной возок ближнего боярина Бориса Ивановича Морозова. При хорошей езде быстрее и веселее думалось. Ехал он к Илье Даниловичу Милославскому. Прознал Морозов, что у незаметного Ильи Даниловича подрастают красавицы дочери, Мария Ильинична й Анна Ильинична. Поглядел их Борис Иванович и затаил далекую мысль. Дела свои совершал он тонко, и в 1646 году поехал русским послом в Голландию будущий боярин, Илья Данилович Милославский.
Зима в тот год закрутила жестоко. Снег падал густо, а не теплело.
Борис Иванович сидел на стульчике возле окна и думал о русском престоле. Думал о Михаиле Федоровиче. Выборный царь был одно название. Тупых, заевшихся, замшелых бояр слушался, как ребенок. И что бы там ни говорили, своего добился. Остались Романовы в царях.
Алексей характером слабоват. Смышлен, набожен. С пяти лет читал, в семь писать научился. В девять знал церковное пение не хуже священника. Ему бы настоятелем, а он — царь…
Пришел из посольского приказа дьяк, принес донос о самозванце.
