Казначей шевельнул бровями, но промолчал: царь был молод и неопытен. Отворил потайную дверцу. Здесь лежали старые книги в золотых пластинах, украшенных сапфирами, изумрудами, алмазами. Здесь была сокровищница. Здесь хранились самые неоценимые камни.
— Прадед, Иван Васильевич, — сказал казначей, — перед смертью, говорят, приходил сюда. Взял бирюзу и другим приказал взять. Видите, говорит, на ваших руках у бирюзы цвет природный, яркий, а на моей — тускнеет камень. Я заражен болезнью. Это предвещает мне смерть.
— А где жезл царя Ивана? — шепотом спросил Алексей.
— Вот.
Жезл был украшен алмазами, рубинами, сапфирами, изумрудами, а сделан был из рога уже выбитого животного: единорога, погубил его рог. Верили в те времена, что нет сильнее лекарства, чем этот рог.
— Царь Иван Васильевич, говорят, очертил на столе круг жезлом и велел пустить в него пауков. Те пауки, что не попали в круг, бежали прочь, а которые попали — дохли. «Слишком поздно этому жезлу спасти меня», — сказал государь Иван Васильевич.
Он любил рубины. Говорил, что рубин врачует сердце и мозг, очищает испорченную кровь, укрепляет память. А вот алмаз не любил. «Он укрощает ярость и сластолюбие, — говорил государь, — дает воздержание и целомудрие, малейшая часть его отравит лошадь, а тем более человека».
— Я люблю алмаз! — громко сказал Алексей и перекрестился.
Опять была охота. Опять загнали волка, только убивал его уже не царевич — царь. Все возрадовались, но Алексей приуныл вдруг.
— Скучная охота. Ты, Матюшин, давай-ка заводи соколиную. Тянет меня к ней. Красиво!
Ехали березняком. Места показались знакомыми. Вспомнил загубленного коня, остановился. Спросил свиту:
— Жилье далеко будет?
— Версты четыре, государь.
— Кто знает дорогу, веди!
Сорвались было в упреждение несколько всадников. Царь велел вернуть их. Подозвал к себе Матюшина.
— Помнишь коня моего? Посмотреть хочу, поправил, что ли, его мужичок. Боялся тогда батюшку огорчить… Царство ему небесное, покой вечный.
Как цари ни стараются застать народ свой в том, как он есть на каждый день, не выходит у них почему-то.
Встречали государя уже на околице хлебом и солью. На маленькой колокольне били в треснувший колокол.
Хлеб и соль поднес царю одетый в дорогое польское платье дворянин с лицом без лба. Чуть позади стоял священник. Царь, приняв благословение, заговорил с ним. Священник отвечал умно, просто, но смешался и замолк, когда Алексей спросил про отрока, который не пожалел для царя, может быть, последней своей лошади.
Наступила тягостная тишина.
И вдруг, раздвинув толпу, выбежал из дальних рядов мужик, распластался перед царем и плачет. Царь наклонился, поднял мужика за плечи. Тот быстро-быстро заговорил:
— Смилуйся, царь-государь! Мой был Вася. Погубил его барин-то. И коня погубил. Смилуйся, царь великий, дослушай. За шапку дорогую, за перстень дорогой бил он Васю и покалечил всего. А потом пришел на двор наш и сел на коня. Конь-то вот-вот пошел бы, а он сел — и погубил и зарезал на глазах наших…
— Где отрок?
— Ушел, калека, со странниками. Бежал от барина нашего, а барин за это спалил мою избу.
Царь поворотился к безлобому дворянину.
— Как же так-то? Живые ведь все. Ведь больно, когда бьют, и телу и душе.
— На моей земле шапка лежала. Значит, моя.
Выбежали царские слуги, поставили дворянина на колени. Царь отстранил их, плача, обнял жестокого глупца.
— Жалею тебя, да ведь страшные для людей твои дела. Наказать тебя надо. Отрубить тебе обе страшные твои руки, на цепь тебя посадить. Прости меня, грешного.
Царь плакал, и все плакали, а дворянин с помутившейся от страха головой лежал в пыли перед царем и перед теми, кого истязал.
— Ему, — царь показал на отца отрока, — поставить дом большой, дать две лошади, а найдется отрок — сказать о том мне.
Вскочил на лошадь и ускакал. А позади дико орал схваченный и скрученный дворянин.
Царь подозвал Матюшина.
— Землю эту вели взять в казну.
Дмитрий Михайлов Зырян умер зимой 1646 года. Помощником ему новый воевода Василий Никитич Пушкин назначил год назад Петра Новоселова. Быть бы по закону Новоселову колымским приказчиком, да казаки избрали в начальники Втора Гаврилова. Новоселов обиделся, забрал своих покручников[26] и ушел вверх по Колыме.
И еще один человек на казаков обиделся. На людях был весел, а как закрывал в доме за собой дверь, так и чернел. Заслуги тот казак имел немалые. Пострадал на Колыме ранами, пришел в эти места раньше Втора. Звали того казака Семеном Дежневым.
Целыми днями лежал Семен на лавке. Пугал Сичю упрямым в злобе молчанием. Семену стукнул сорок второй год. Пошел он на царскую службу простым казаком, шестнадцать лет служил, никакого чина не выслужил. Пошел из Великого Устюга с ветром в кармане — по сей день ветер по карманам свищет.
За эти дни Семен запомнил все трещины на потолке. Думать было не о чем, перебирал в памяти, как четки, свои заслуги, и день ото дня казались они ему все большими. На Амге и Тате мирил батуруских якутов. В Оргутской волости с непокорного Сахея взял ясак миром. На Яну ходил с Дмитрием Зыряном. Ясак в Якутск привез сполна, был ранен ламутами. С Мишкой Стадухиным на лютом Оймяконе были. По Индигирке плавал. На Алазее был, дошел до Колымы… Прошли тяжкие времена, и никому не нужен Семен Дежнев.
Вставал, наконец, с лавки, брал медное зеркало. Как невеста перед венцом, гляделся, шевелил в бороде седые пряди. Седина всегда нравилась Семену, степенности она придавала. А теперь сердила.
— Старый хрыч, а все одно — простой казак. Пошлют на побегушки, побежишь: служба.
Вернулся из похода Исай Игнатов Мезенец. Дошел Исай до Чаунской губы и там выгодно торговал немым способом. Бежал под парусом на Восток. Увидал на берегу людей. Причалил. Толмача[27] с Исаем не было, и люди иноземные ушли от моря. Разложил Исай Игнатов на берегу свои товары: бусы, яркие одежды, материи, медные зеркала, сел потом в коч и отплыл в море.
Пришли иноземцы, имя которым — чукчи, посмотрели на товары и обрадовались. От радости плясали и пели. Русские товары они забрали с собой, а вместо них оставили меха, тяжелые топоры из моржовой кости да просто моржовую кость. Прибыль Исаю получилась великая.
Пуд моржового зуба стоил на Москве двадцать пять рублей. Царь запретил купцам покупать кость, всю что ни на есть продавали в государеву казну. Из Москвы шел моржовый зуб к хану Крымскому, в Царьград, в Персию, в Армению. Возвращался он оттуда то в виде царского жезла, рукоятками кинжалов и саблей, а то — дивной работы троном.
Семен не отходил от Исая. Все дни проводил с ним. выспрашивал о пути, ветрах, льдах.
А тут Втор Гаврилов отправил в Якутск соболиную казну. Осталось в Нижнеколымском остроге восемь служилых: Сергей Артемьев, Семен Дежнев, Мишка Коновал, Макар Тверяков, Семен Мотора, а еще молодые, незаслуженные.
Не ухватишь под жабры теперь судьбу — завтра и не мечтай. Вильнет хвостиком — и выйдет жизнь зряшной: ни чинов, ни богатства, ни памяти людской.
Горела у Семена душа. Был туча тучей. Целыми днями слонялся по берегу реки. Мысль была: дальше идти, на восток, в неизведанное. А завлечь в поход местных промышленных людей не мог: матушка Колыма сама рисковав — дальше идти все равно что в пропасть головой.
Однако кто больно хочет, у того и получается.
Зашумел Нижнеколымск! Собирались лихие сибирские гости на первую колымскую ярмарку.
Промышленный народ свозил в острог меха, кожи, сверху гнали лес, из леса строили на продажу кочи. Гости везли хлеб, соль, холсты, свечи, веревки, безмены, оловянную посуду, стрелы, топоры, английские сукна, бисер.
Был Нижнеколымск самым дальним острогом на Московском царстве. Не было на Московском царстве дороги смертельней, чем ледовитая дорога в Нижнеколымск. Дороже колымской жизни не было во всем белом свете. Бешеные деньги запрашивали купцы за товары. Пуд хлеба стоил в Якутске три алтына. В Нижнеколымске хлебушек продавали по восьми рубликов за пуд, а то и по десять. Два года простому казаку нужно было служить за пуд колымского хлеба. За такую прибыль купцу помереть не страшно.
Совсем засуетился Семен. Бегал встречать каждый коч, зазывал гостей к себе в дом, выведывал их думки, но никто не отваживался на поход в далекие края, на заветную реку Погычу, а по-другому — на Анадырь-реку.
В те дни подружил Семен Дежнев с молодым мореходом Гераськой Анкудиновым. Пришел Анкудинов на Колыму с удалой ватагой. В остроге не шумели — то ли с дороги притомились, то ли приглядывались пока. Коч у них был старенький, худой. Попали во льды, едва не утонули. Просили Втора Гаврилова принять на службу. Принять их Втор принял, только службу они не желали нести. От кого была польза, так это от Ивана Пуляева. Пуляев морское дело знал хорошо, а руки у него были золотые. Стал кочи строить.
