ОЧАМИ ДУШИ СВОЕЙ
Самошка спешил к своему дому, перебросив через плечо длиннополый плащ Али Саиба. Кузнеца останавливали, догоняли, о чем-то спрашивали, но он не слышал вопросов.
После грозы размякла дорога и стала скользкой, в колеях скопилась бурая неотстоявшаяся вода. Самошка шлепал босыми ногами по лужам, скользил на тропе.
Завидев высокий пятистенный дом, рубленный из вековых сосен, замедлил шаги.
В скобе ворот был воткнут прутик. Самошка вытянул его, вставил обратно.
— В кузне она! — крикнула соседка. — Вез тебя тиун был княжий, повелел новый сбор выплатить, — затараторила она. — И смердам, и ремесленникам — всем сбор удвоили. Время, мол, тревожное, князь нуждается. А нам, выходит, последнее отдай, а сам, как хошь.
Самошка закинул плащ через ворота, побежал к кузнице.
Дверь была приотворена. Тень от нее, разрезанная солнцем на неровные ленты, падала внутрь кузни.
Самошка тихо вошел.
В печи тлели уголья. В кожаном сыновнем переднике возилась Агафья. Она старалась набить обручь на тележное колесо.
Кузнец засопел, вырвал у нее молоток.
— Не смыслишь, так не берись.
У Агафьи бессильно опустились руки.
— Вернулся, — робко, словно не веря, проговорила она.
— Виданое ли дело: баба в кузне, — ворчал Самошка.
Он откатил колесо ближе к свету и стал набивать обруч. Руки дрожали, молоток бил то по колесу, то по железу.
— Тиун княжий новый сбор повелел платить. Вот занялась, — виновато улыбнулась Агафья. И глухо, с тревогой спросила: — Один?
— Похоронил, — тихо ответил Самошка. — Всех.
Она привалилась к печи, прикусила уголок платка. Безучастно смотрела перед собой.
Самошка зло толкнул колесо, оно покатилось, кренясь, и упало у ног Агафьи.
— Чего разревелась? — взвизгнул кузнец. Хотел еще что-то сказать, но слова застряли в горле. Глаза у Агафьи были сухи. Безысходное горе застыло в них.
И Святослава не радость ждала на отчей земле. Слезы да нарекания. Мол, похвалялись четыре князя по неразумению страх навести на половцев, а навели его на Русь. Пуще прежнего поганые вокруг рыщут, нет от них спасения. Совсем обнаглели.
Кончак отважился воевать Переяславль, обступил его с немалым войском. Молодой князь переяславльский Владимир, ловкий и крепкий в ратях, вышел с малой дружиной ему навстречу. Жестокая была сеча. Храбро отбивалась дружина, пока люди не изнемогли от ран.
Увидели со стены горожане, что гибель князю грозит — выбежали из ворот с дубьем и топорами, отняли его у половцев.
Не удалось Кончаку взять Переяславль. Тогда он на Римов двинулся. Долго держался город. Страдали люди от безводья и голода, но не сходили с городской стены. И когда пошли половцы на приступ всей силой, когда весь город от мала до велика высыпал на стену, дрогнула она и обрушилась. Ворвались половцы в проход — и пошли гулять смерть и пожары по Римову.
Ни старикам, ни женам не было пощады. Только и убереглись те, кто в болота и леса податься успел.
Другой отчаянный хан Гза напастью великой прошел по Путивльской земле, неся разор и гибель.
И некому отпор дать поганым.
Послал переяславльский Владимир к другим князьям гонцов: «Половцы у меня, помогите!» Остался голос его без ответа. Только киевский Святослав да Рюрик вышли было с дружинами ко Днепру — свои земли постеречь. Но дальше не двинулись. Выступил сгоряча и смоленский князь Давид. Но с дороги войско вернул: утомились, мол, в пути, не можем боя принять. И мало ему горя — далеко смоленские земли, недоступны Кончаку.
А дядька Игоря, черниговский Ярослав, поступил еще хуже — решил на дружбу идти с ханом Кончаком. Послал к нему для сговора верного своего боярина Ольстина, того самого, что бежал с невольницей от битвы. А потом Ярослав отвечал на упреки и призывы:
— Не могу я против своего мужа идти, который к половцам послан.
Лучше бы не возвращаться Святославу из полона, лучше бы не знать горьких вестей!
Извелся он, высох, позеленел. Неужто Игорева и его вина в напасти тяжкой? Неправда! За дело всей Руси вышли они в степь, честно бились.
А что с малою силою отважились на поход — в том не они повинны. Где им было собрать большую?
Днями решил Святослав заехать к Самошке. Думал вознаградить кузнеца за спасение — конюшенным своим сделать или даже вотчину выделить.
Самошки дома не случилось: сказали, что из кузни своей не выходит, но и не мастерит ничего. Бродит тенью по ней или сидит, забившись в угол. Встретила Святослава Агафья. Сдержанно поклонилась, пригласила в горницу. Горница просторная, а посередке длинный стол от стены до стены и лавки вокруг.
Присел князь на лавку, не знает, с чего начать разговор. Огляделся, с горечью подумал: «Не тесно теперь вдвоем за таким столом».
Агафья стояла строгая, суровая, скрестив на груди руки. Святослав потупился, хотел сказать что-то, но Агафья вдруг произнесла просто и грустно, словно поняла его думы:
— Не надо, князь. Разве ж не понимаю, что с чистым сердцем пришел? Но кручиной беды не избудешь. От чужого взгляда свое горе — больше, от чужого утешения — горше.
Ушел Святослав, так ничего и не сказав. Подумал про себя: «Вотчиной хотел одарить, недоумок. За сынов перед Самошкой и княжеством не откупишься…»
Эх, если б мог он все, чем владеет, отдать Самошке, Агафье, всему люду русскому. Душу свою отдать.
Берите, люди, если она поможет вам в трудный час!
— Веришь ли, — признался он Путяте, — даже во сне битва чудится. Словно сюда, в мой терем, пришла она. И мужи павшие с укором смотрят: мол, ты, живой, скажи слово за нас. А я не могу. Словно прощения у них хочу выпросить.
— Хочешь, о Бояне тебе расскажу? — спросил Путята.
Взял Путята гусли на колени, провел тонкими перстами по струнам и начал неторопливо, слова растягивая, сказ выговаривать. Голос у него глухой, протяжный, древний какой-то. Стариной седою от него веет. Чудится, что и сам Путята стал вдруг древним старцем, много веков на земле живущим.
— Это было в годы прежние, времена стародавние. Брел по дороге слепец-детинушка с сумой переметною, посохом путь прощупывал. Встретился ему древний старик. Может, ему и сто лет, а может, и тысяча.
— Какого роду-племени и куда путь держишь, молодец?
— Бояном звали, когда зрячим был. Иду куда — не знаю, в очах темная ночь.
Сказал ему старинушка:
— Прозреешь ты, молодец, и будет взор твой острее стрелы и шире чиста поля.
— А ты откуда знаешь? — обрадовался слепец.
— Я все знаю, — ответил старик. — Где солнце ночует и сколько звезд на небе, который камень всем камням отец, сколько народов на свете живет и сколько трав на земле цветет. Потому и зовусь Ведуном.
Дал он Бонну гусли — Вещие Струны — и сказал:
— Не снимай их с плеча, пока не прозреешь.
И пропал. Сколько ни звал его Бонн — не откликнулся старинушка.
Долго странствовал Боян по свету, но как был слеп — так и остался.
Однажды пришел он к большой горе. Вершина ее в облаках тонет, и к той вершине тропка ведет. Побрел слепец по ней.
День идет, два идет, а тропка все выше и выше вьется.
На третий день пахнул ему на грудь ветер подоблачный и тучка в ногах заплелась.
Остановился Боян.
Сел на камень, закручинился: нету дальше ему пути.
— Где я?
И отвечает ему Ведунов голос:
— На Ведуновой горе.
— Эх, Ведун, — укорил его слепец. — Зачем обманул ты меня? Уж я сед, а в глазах та же ночь темная.
И сказал Ведун:
— Сбрось пелену с глаз невидящих и посмотри. Видишь землю отцов твоих?
Открыл веки Боян и вдруг увидел вдали Киев-град, башни сторожевые, десятинный храм в двадцать пять золоченых куполов. На реке невод рыбаки тянут, а в нем рыба кипит и серебром переливается. Босоногие бабы, подолы за пояс подобрав, белье полощут. А вокруг ребятишки плещутся.
Увидел поля широкие, глаза озер в дубравах-ресницах. А на поле пахари коней понукают, оралом теплую землю вспарывая.
Увидел леса дремучие, будто шкура медвежья они вдаль распластались.
Вьются по ним дороги и дороженьки, тропки и тропочки, прячутся деревеньки у студеных речек.
— Вижу! — закричал Боян и понял вдруг, что он слеп по-прежнему. — Ведун! — вскрикнул он. — Зачем ты посмеялся надо мной?
Никто ему не откликнулся.
Поднял он гусли — Вещие Струны — и хотел с горя разбить о камни. Но запели струны, и услышал он голос Ведуна:
— Теперь ты прозрел, Боян, внутренними очами своими. Другие люди видят только то, на что посмотрят, а перед твоим взором откроются тайны земные и небесные. Возьми гусли и сказывай людям под их рокот, что видишь очами души своей.
И стал Боян песнетворцем великим на Руси.
Путята умолк, продолжая задумчиво перебирать струны.
