— Все отняли кончаковы воины, еле ноги от них унесли. Только и остался один петух рыжий, — жалуется гость.
Елдечук загорелся надеждой: не поможет ли ему шах, разгневавшись на Кончака, столкнуть соперника, завладеть всей половецкой степью? И особо радуется обещанию гостей привезти ему редкостных булатных мечей, о которых такая слава по всей земле идет.
— А чем петух ваш славен, коль удостоился чести, чтоб его с собой возить? — будто бы между прочим спросил хан.
— В боях петушиных нет ему равного, — ответил длиннобородый гость. — Пожаловал нам его царь грузинский, большой любитель таких дел. Елдечук встрепенулся. Пожелал немедля петуха в битве испробовать. Воспротивились гости: мол, отощал он в дороге, силы не те. Но особо упираться не стали.
Большой ковер постелили для единоборства петушиного. Хан, именитые половцы и гости разместились вокруг на мягких подушках. Разнесли им рабыни яства и кумыс.
Белобородый отпустил своего рыжего петуха и подбрасывал ему щепотки зерен. Растрепанный рыжий петушина бросался из стороны в сторону и с превеликой жадностью, словно неделю не кормленный, склевывал их. Своего черныша Елдечук пустил сам. Тот воинственно кукарекнул, нахохлился и зашагал к противнику. Рыжий, увидев, что покушаются на его зерна, налетел на черныша, сшиб, загнал под самые ханские ноги. Елдечук отбросил черныша ногой. Заскрипел зубами в ярости:
— В котел захотел!
Черныш, приклонившись, угрожающе двинулся на обидчика. Рыжий снова кинулся на него, но промахнулся. Черный насел на него сзади. Пришелец оторопел, к земле прижался. И вдруг, подлетев, вцепился чернышу в мясистый гребень и начал трепать. Вырвался ханский петух. Но рыжий не давал ему оправиться, бил крыльями, таскал за гребень.
Взбешенный хан, не выдержав позора, выскочил на ковер и рубанул саблей по чернышу. Повернулся резко, зашагал прочь. Половцы поспешили за ним, а рыжий победитель, видя недруга поверженным, пропел торжествующе и поспешил доклевывать угощение.
Иноземные гости переглянулись. Маленький хотел было почесать затылок, но, наткнувшись на чалму, почесал шею. Потом встал, начал, растирать коленки — знать, не привык сидеть на подушках, подобрав ноги калачиком.
Кривоногий Елдечук посетил гостей перед вечером. Он криво усмехался, рука сжимала рукоятку кинжала.
— Великий повелитель, — поспешно заговорил белобородый, — прими от нас в благодарность заморскую птицу.
Довольный Елдечук сразу же нарек рыжего петуха своим именем и пожелал назавтра устроить великий петушиный бой — он увидит у своих ног поверженным петуха по имени Кончак.
Поднялся хан с зарею, повелел готовить бой и собственноручно подрезал рыжему хвост. Ненакормленный и надушенный петух никак не хотел драться и сразу поддался сопернику.
Хан пришел в бешенство, послал за гостями. Но их и след простыл. А в шатре пленного князя нашли только стражника с перерезанным горлом.
…Парили Святослава истово, в две руки.
Для лучшего прогрева добавил Путята в свежие березовые веники крапивки да мягкие липовые ветки. И затомил их в трех пахучих настоях.
Банька тесна и низковата, троим повернуться негде. Стены черны от копоти. Но какая бы она ни была, все равно — баня.
Жару нагнали — грудь разрывает, дохнуть нельзя. Как вошел Святослав, дух у него захватило, по телу озноб, как с мороза, прошел. И сразу приятно заныла поясница, охватила истома. Плеснул Путята на низкую каменку ковш мятного настоя. С шипением рванулось облако от раскаленных камней, разбилось о потолок и растаяло. Еще плеснул, еще, потом стены веником окропил. Мягче стал пар и влажнее, густо запахло мятой.
Святославу приказали на полок забраться. Да как начали с прихлестом обхаживать вениками болящее тело! Будто насквозь, до костей пробирает жар. Князь только кряхтит и охает, ослаб сразу.
А Самошка рад, как дитя, нежданной забаве. Суетится, покрикивает, даже стонет от удовольствия. Обмотал голову бабьим платком, на руку рукавицу надел. Нагой совсем мальчишкой кажется — все ребра на виду. То князя похлещет, то себя.
Притащил. Путята из предбанника бадейку, окатил князя ледяной водой. Вскинулся тот, дохнуть не может.
И опять взяли его в оборот.
Не помнит Святослав, как вышел в темный предбанник, опустился на низкую скамью и навалился на столб. Вдохнул свежий воздух — и словно омыло грудь изнутри этой свежестью. Непривычно легким стало тело. Будто родился заново. Сердце стучало гулко и часто.
«А ведь я на Руси, — подумалось князю. — Дома!»
После семи дней пути достигли наконец беглецы первого сторожевого городка. Он наполовину погоревший, с разваленными сторожевыми башенками. Путников долго не пускали в городок, пока не выспросили каждого — кто он и откуда. Святослав был рад безмерно увидеть ясноглазые, бородатые лица, услышать густой русский говор. Жадно смотрел и не мог насмотреться.
Но только сейчас вдруг ясно и до конца понял, что он снова на родине, словно без этой покосившейся черной баньки не полно было представление о ней.
Вспомнилось, как читал когда-то в летописи о путешествии апостола Андрея по Руси. Пришел тот к новгородцам и дивился обычаю их. Будто бы так рассказывал: пережгут они бани румяно, сволокут одежды и будут наги. Возьмут прутье свежее и хвощутся так, что вылезут еле живы. Обольются квасом студеным — и тогда оживут. И то творят во все дни, никем не мучимы, сами себя истязают.
Святослав засмеялся. Кощунство судить так о святом апостоле, но не понял он русскую душу. Жадно вдыхал князь вечернюю прохладу, закрыл глаза, откинувшись к стене. Хотелось петь, кричать, позвать Путяту и Самошку. Дома! На отчей земле!
А Путята с Самошкой, неустанно нагоняя жару, отчаянно нахлестывали себя вениками. Самошка, нагой, выскочил во двор, поднял бадью воды из колодца, опрокинул на себя и снова нырнул в клубы пара, захлопнув за собой дверь.
Но наконец и он не выдержал. Сполз на пол, положил под голову веник и простонал:
— Дверь отвори. Худо мне.
Серый потолок пара рванулся в предбанник, заволакивая его туманом.
Полежал кузнец, попросил закрыть дверь. Сел. И опять полез на полок.
— Поддай еще.
— Не хватит ли?
— Поддай, говорю! — сердито крикнул Самошка…
После бани хозяйка угощала беглецов кислым квасом. Подоспел и поджаристый рыбный пирог. На пирог налегал только Али Саиб, остальные, разморенные и сомлевшие, утирали полотенцами потные лбы и отхлебывали густой пахучий квас. Приятно кружило голову, необычайная легкость была во всем теле.
Али Саиб, как всегда, рассказывал.
Он собрался в дорогу — в Бухару. Много раз брал он посох странствий, отправлялся в путь на родину — и всегда оказывался еще дальше от нее. Но теперь он дойдет непременно. Пусть не удерживает его князь: даже птица летит по весне туда, где было ее гнездо. И ему, Али Саибу, настало время стряхнуть дорожную пыль с плаща у крыльца белого домика в тени маслин. Может быть, домик рухнул от старости, а маслины высохли от печали. Ничто не вечно на этом свете.
— Вы, русины, дети, — рассуждал перс, — не долог век вашего народа от рождения. По-детски деретесь, не зная причины к драке, по-детски миритесь, не умея хранить обиду. Мы, персы, прожили тысячелетия и успели состариться. Время научило нас жестокости. Научило не видеть горя друга и не искать справедливости во дворце властелина.
— Ты — князь, — обратился он к Святославу, — и хочешь быть справедливым для всех. Так не бывает. Был у султана Мухаммеда звездочет и мудрец Абу-Рейхан Бируни. Сказал ему однажды султан:
— Ты знаешь все. Скажи, через какую из четырех дверей я выйду из дворца? Запиши свое решение и положи под подушку моего ложа.
Бируни сделал это.
Тогда приказал Мухаммед пробить в стене пятую дверь, вышел и велел подать запись мудреца. В ней говорилось: «Ты не выйдешь ни в одну из четырех дверей и проделаешь пятую». Султан во гневе приказал выбросить звездочета из окна. Но во дворе было натянуто покрывало, и Бируни, упав на него, остался невредим.
Тогда султан спросил его:
— И это ты предвидел?
Бируни подал ему свиток, сказав, что писал на нем еще утром. Там было написано: «Кончится тем, что султан выбросит меня из окна, но ничего со мной не будет».
Султан пришел в ярость. Он приказал бросить дерзкого звездочета в тюрьму. Цари не любят, когда им говорят правду. Сила и мудрость всегда враги. Ум и богатство, они — как нарцисс и роза: вместе они не цветут, а врозь увядают.
— У тебя доброе сердце и отравленный разум, Али Саиб, — сказал Святослав. Он разозлился, начал волноваться. — Для чего ты мне говоришь все это? Ведь я тоже властелин, хотя и не столь великий. Жестокая у тебя правда, от нее белый свет не мил. Лучше уж жить, закрыв глаза, но во всю грудь дыша, чем так, обрастая мохом неверия. Говорят у нас на Руси: под лежачий камень и вода не течет.
