— Ничё, поживётся, слюбится. Бить-то не будет... Чем плох мужик?
Марфа вроде и не слышит. Потом вдруг заговорила, повернувшись к вошедшей матери:
— Скажи-ка Петрухе, младший брат пущай Стрелку мою оседлат да едет на ней.
— Чегой-то так? — спросила мать, испытующе глядя на дочь. — Уж не задумала ли чё?
Дочь только усмехнулась, сказав:
— Она одна у меня верная подруга. Если её не будет, на свадьбу не пойду.
Мать только зыркнула, зная её характер, и выпит искать Петруху.
И вот долгожданное:
— Идуть! Идуть!
Впереди сваты-соседи. Важные, ни на кого не глядят. Как же, самому старосте угождают. А кто на селе царь и бог? Боярин? Неточки! Он, староста. Боярин-то бывает раз в году. Да и то не всегда. А селянин чуть что, к кому? К нему, родному, к старосте. А тот — как посмотрит. Угождал ему по жизни, поможет. Был дерзок, себе на уме, ох, уж и поиздевается. Вот и обойди такого. До города далеко... За ними идёт сам староста. Всем видом старается показать своё положение. Несмотря на жару на нём становый кафтан с широкими рукавами. Из-под него виднеется белоснежная кашуля[18], одеваемая им только на Рождество и Пасху. Широкие портки заправлены в сапоги. Они обильно смазаны дёгтем, запах от которых разносится на версту. Но главное, чем гордится староста, — золотая цепь с головой дикобраза, которая венчала его грудь. За ним телепается жинка. Высохшая, как доска, не то хвора, не то кость такая. Она тоже постаралась одеться. Уж если мужики на неё не смотрят, как на бабу, пусть посмотрят на наряд. На голове — цветастый турецкий платок. А платье — не частина какая, а аксамит с голубым отливом. На шее — монисто, на руках — браслеты. Далее Фёдор с Ульяной. Одеждой и драгоценностями не блещут. Да что им, дочка-то не таких драгоценностей стоит. Жаль, судьба не улыбнулась. Они тащатся сзади. Кто-то ехидничает:
— Ишь, как идуть, не вровень. Хотят, чтоб сонливый первым был.
Гости, поглядывая на жениха и невесту, которые следуют за своими родителями, хотя должны идти первыми, да староста всё поломал, шепчутся друг с другом:
— Да Марфа Прокла вмиг под каблук спрячет!
Лицо невесты нерадостное. Печаль так и сквозит на нём.
— Ой, бабоньки, — всплёскивает руками какая-то женщина, — не люб он ей, не люб.
Рядом одна из баб замечает:
— А ты-то сама полюбовно выходила? Да, поди, батяня взял вожжи в одну руку, косу в другую... Сразу согласилась.
Бабы улыбаются.
— А одета-то как!
Да, невеста одета бедновато. Голову венок украшает. На теле — цветастый сарафан, на плечиках — голубой завязанный у горла платочек. Зато хороша! Сколько парней завидуют сопливому и придурковатому Проклу! Рядом с невестой — два её брата. Одна другой шепчет:
— Чтоб не убежала, — кивает она на невесту.
Другая добавляет:
— Когда его соплю увидит.
Обе смеются тихонько, не дай бог, если отец жениха услышит. А младший, Петруха, о чудо, на коне, позади, едет.
— Это ещё для чего? — дивится народ.
— Да Фёдор конём хочет похвастаться.
Да, конь был отменным. Ноги высокие, тонкие, круп поджар, шея крутая. Такой сиганёт... Марфа коня выходила, когда он был хилым жеребёнком, холила его.
Перед церковной оградой остановились. Прокл весь сиял от счастья. Даже забыл сопли убрать, хоть мать сто раз наказывала:
— Убирай своё добро, а то засмеют.
Нет, длиннющая, зелёная висит до самой губы. Глянула на неё Марфа, чуть не стошнило. «Где ты, Егорушка? Где ты?» — колотится её сердце. Далёк Егорушка. По приказу боярина он с ватагой на Печору едет. Зверя добывать, а что-то и так взять. А дума-то у него о ней, о своей ненаглядной Марфутушке. Да что с того? Сейчас поведут деву в церковь... И всё. Прощай, Егорушка!
Ударили колокола. Двери в церковь распахнулись. И вдруг Марфа, оттолкнув братьев, бросилась к коню. Скинув Петруху, ловко, по-мужицки, оседлала коняку, да как хлестнёт его. Тот взвился на дыбы, да как сиганёт. Народ в стороны, Марфу только и видели! А посредь улицы, меж Старостиными хоромами да избой невесты, столы стояли. Несколько баб накрывают их к приходу хозяев и их гостей. Хоть время было голодное: новое ещё не родилось, а старое поедено, однако столы ломились от разного закуса. Тут и рыбы разные: осётры, стерлядь, огромный сом. Много дичи: глухари, косачи. Пироги с капустой, тыквой, морковью. Медовуха, брага. Но главной изюминкой была зажаренная целиком нетель, сам староста ради такою случая пожертвовал скотину. Да и отец Марфы решил не отставать и отдал двух кабанов. Вот будут сельчане дивиться! Но что это? Мимо столов, точно вихрь, промчалось нечто. Как глянули — остолбенели... Да это ж Марфа! Куды это она?
А Марфа перескочила ограду, заскочила в избу, сбросила свадебный наряд. Что-то быстро собрала и опять на коня. И вовремя. По дороге во всю прыть нёсся Фёдор с сыновьями, а сзади бежал староста и орал:
— Держи! Держи!
Но давно известно: конный пешему не товарищ. Услышав крики, она перемахнула через ограду и понеслась прочь во весь опор. Крики только подстёгивали её, а она — коня.
Марфа знала, что за свой поступок она может лишиться и жизни. Но в этот момент она ей была не дорога. Только был страх перед побоями. И она шала и шала коня, летевшего и без того птицею, будто понимая, от какой беды он её уносит. И вдруг он встал, как вкопанный. Марфа едва удержалась в седле.
— Но! Но! — она попыталась погнать коня вперёд.
А тот, словно чуя беду, не поддавался на её команду.
— Ну, что ты! — заплакала она, потянув его за узду.
— Ты куды ето, дева! — раздался за спиной чей-то скрипучий голос.
Она боязливо оглянулась. Меж стволов стоял сгорбленный старичишка, держа в руках лукошко с грибами.
— Там, — свободной рукой показал старик на полянку, — топуче место. Вота она, — подходя, дед кивнул на лошадь, — и не ходить туды.
— А мне всё одно! — с каким-то отчаянием в голосе произнесла дева.
— Я ето и вижу. Смотри, как коняку загнала! — он погладил мокрый от пота лошадиный бок. — А тут что? — дед посмотрел на лошадиную грудь.
Во многих местах она была разодрана до крови.
— Ты куды, дева, так торопилась? не то на свадьбу опаздываешь?
— Со свадьбы! — со злом произнесла она.
Дед вдруг взглянул на неё понимающим взглядом.
— А ну, доченька, — проговорил он мягким голосом, — пошли-ка со мной!
— Куды ето? Не пойду!
— Ты не бойсь, бабка у меня добрая, коняку полечит, те погадат. На ето она у мня ух... прямо волховка.
Он тихонько высвободил узду из её рук, и они неторопливо направились в лес. Вскоре вышли на поляну, и Марфа увидела избёнку из почерневших брёвен, вросшую в землю. На лай собаки из открытых дверей показалась чья-то головёнка со взбитыми волосами. Солнце било в глаза, и старуха, приложив ладонь ко лбу козырьком, прошамкала:
— Никак ты, Лука?
— Я, Марфуша, я! Встречай-ка гостю. Тя как кличут? — спросил он у девы.
— Марфа, — застеснявшись, произнесла она.
— Марфа! — длинная седая борода деда затряслась, глаза сузились, он неслышно смеялся, — я тя буду звать младшая Марфа.
Девушка поняла причину дедова смеха. Родившееся в её груди отчуждение вмиг пропало. Подошёл пёс. Огромная пятнистая собака поглядывала то на деда, то на гостя, точно дожидалась команды хозяина. И дождалась:
— А ну, пошёл отсель! — дед притопнул ногой.
Обидчиво глянув на хозяина, пёс удалился. Подойдя к двери, дед, кивнув на девушку, сказал:
— Примай Марфушу. Да поволши[19] ей, — подмигнув, он добавил: — со свадьбы сбегла!
Бабка всё поняла.
— Идём-ка, дочка! — и взяла её за руку.
Кожа на ладони старухи была сухой и грубой. Но как нежно она прикоснулась! Марфа поняла, что это была сердечная, добрая женщина, и сразу прониклась к ней доверием.
Внутри изба не представляла ничего особенного. Как и у многих: у входа мазанная глиной печурка. За ней широкий лежак со шкурами. В углу поставец. У мутного окошка стол с лавками. На входной стене развешана нехитрая одежонка. Отличалось жильё одним: у противоположной стены была вторая дверь. Старая Марфа усадила гостью на лавку у стола, а сама повернулась и вышла из избы. Вскоре вернулась с кринкой в руке. Достав из поставца краюху хлеба и кубок, она, налив молока, сказала:
— Ешь.
Есть Марфе не хотелось. Она было протянула руку за хлебом, но тотчас её отдёрнула.
— Не хочу! — проговорила гостья и виновато посмотрела на хозяйку.
Та подсела к ней поближе, погладила её руку.
— Ты, милая, поешь, — взгляд бабки добрый, ласковый, как и голос.
Марфа слегка откусила хлебец. Он был мягким, пахучим. Запила холодным молоком. Еда ей понравилась, точно опробовала это впервые. И вдруг появился аппетит. Когда Марфа расправилась с едой, нежелание смотреть на этот мир прошло само собой. Глаза её оживились.
— Вот теперь, — заметив её перемены, сказала старуха, — я те поворожу.
