волнения не смог, чем еще больше разгневал ясновидящего. Тот схватил с земли тяжелую суковатую палку и стал бить чандалу.
По мере того, как на смуглом голом теле несчастного проступали красные пятна, брамин понемногу успокаивался. И к тому времени, когда чандала, сделавшийся красным от крови, которая заливала лицо, прежде внушавшее восхищение своей правильностью, упал на землю и уже не в силах был пошевелиться, успокоился совершенно. Но не выпустил палку из цепких пальцев, лишь перевел дух и продолжал избивать обеспамятевшего. Впрочем, что-то о себе чандала помнил и теперь. Но это было что-то далекое и не скажешь сразу, происходило с ним или с кем-то еще, кому тоже было больно и горько и одиноко среди людей. Однако спустя немного отстраненность совершающегося исчезла, и того, другого, про кого можно было сказать, что это не он, хотя и близкий ему человек, тоже не стало, четко определилось противно всякому естеству, что худо в жизни было именно с ним, именно его обижали и сделали никому ненадобным в мире. Все виделось ему в непроницаемой тьме. Куда же от нее денешься?
Вдруг что-то зависшее в воздухе сказало, что худо уже не будет, а станет по-другому, хорошо и спокойно. Он ощущал, что его тело истязали, но боль исчезла и уже не обжигала, не заставляла мышцы напрягаться так сильно, что и непонятно, отчего выдерживали и не лопались, подобно мыльным пузырям, набухши кровью, и вытерпливали насилье над собой. Боль не рвалась из горла хриплыми задыхающимися криками, растеклась по измученному телу и сделалась неощущаема. К чандале пришло нечто сходное если не с успокоением, то с безразличием. Кстати, он и раньше замечал за собой такое, выталкивающее хотя бы на время из жестко очерченного для него круга жизни. Тут он ничем не отличался от своего народа, который потому терпеливо сносил выпавшее на его долю, что надеялся на лучшее в ходе перерождений.
Всяк в этом народе был покорен судьбе и не роптал, умел ждать, хотя подчас казалось, что ждать уже нечего: выльется из души так долго накапливаемое и захлестнет не только его самого, а и тех, кто рядом, и горе тогда обступит каждого и человеческое страдание обернется жесточайшим бунтом. Но нет… нет, не для покорного судьбе судьба такая, все ужималось в груди и боль сдавливалась, и привычное чувство подымалось изнутри и нашептывало: терпи, грядет другая жизнь, и не будет она похожа на эту, за великие грехи предков данную тебе.
То и было с чандалой. В его угасающем сознании что-то промелькивало, таяло, чьи-то лики затененные, может, его предков, кто оставил после себя много зла. Но даже и эти извиноваченные перед ним лики обещали скорое освобождение и были приятны, он верил им и терпеливо ждал перехода из одного состояния в другое, к чему в последнее время откровенно стремился, хотя и не знал, как подвинуть себя к краю. Но все решилось само собой, ему встретился брамин и сделался гневен и поспособствовал тому, чтобы он поменял свою сущность. И вот в последний раз чандала открыл глаза точно бы в намерении что-то увидеть, но все понапрасну, он будто отгородился от мира красным щитом, и сквозь него не разглядишь ничего, лишь один цвет жгуче красный: и очертания человека, истязавшего его, и шевелящиеся деревья, и даже ветер, треплющий листья, — все это жгуче красное, точно бы не осталось в мире никакого другого цвета, только этот, и чандала удивился и с откровенным облегчением, которое вдруг разлилось по членам, поменял свою сущность.
А брамин не сразу обратил на это внимание и продолжал наносить удары по мертвому чандале уже как бы по привычке. Когда же понял, что чандала не поднимется, помахав окровавленной палкой, забросил ее в кусты, вытер руки о полу халата и, вздохнув, спокойно и с достоинством глядя перед собой (Можно ли считать и малой неприятностью совершенное им убийство низшего? Сказано же в Законах Ману, кто есть кто?..) пошел дальше. А когда он уже был далеко, показался царский выезд, и не то чтобы ярко приметный, все ж такой, на который сразу обратишь внимание, хотя и не отметишь великолепия, что сопровождает выезды могущественных владык.
Этот выезд был скромнее, но и он заставлял людей смотреть на него с восхищением, так хороши были белые, ослепительно белые лошади и так легка сверкающая на солнце металлическими частями и медными, чаще серебряными украшениями, искусно вплетенными в ее неживое тело, царская колесница.
Возница восседал на самом верху и умело управлял лошадьми. Он казался как бы опустившимся с высокого неба вместе с выездом и теперь легко передвигающимся по земле. Но это очарование, сказавшее людям, которые все еще пребывали возле мертвого чандалы, про что-то неземное, скоро исчезло. Это случилось, когда колесница, приблизившись к ним, остановилась и из нее выпрыгнул встреченный павшими на землю в глубоком поклоне царь сакиев. Он раздвинул людей и подошел к неподвижному телу и сам тоже как бы окаменел, замер в долгом недвижении, то же сделалось и с Чандрой, возницей, очутившимся возле своего господина. И почти одновременно царю и его слуге пало на ум давнее, оно коснулось своим крылом и обеспокоило, повело за собой, и уж не отступишь, не спрячешься от воспоминания, оно крепло в них.
И тот, и другой подумали о молодом военачальнике. Был он смел и горд, наводил страх на горные племена, с которыми тогда воевали сакии. Но вот закончилась война и что-то случилось с кшатрием: он сделался худ и бледен, и уж ничто не радовало его. И это было примечено всеми, в том числе и Суддходаной. Он говорил с военачальником, и тот сказал о своей любви к женщине-судре. Это была запретная любовь, даже царь ничем не мог помочь молодому кшатрию: законы Ману всесильны… Потом военачальник исчез, прошел слух, что он подался в горы с отрядом воинов и там сложил голову в сражении с дикими племенами. А еще говорили, что в городе у него остался сын, рожденный той женщиной.
Суддходана скоро позабыл о молодом кшатрии и, наверное, никогда бы не вспомнил о нем, если бы не увидел юношу, бездыханного, лежавшего, раскинув руки, на мягкой шелковистой траве, что-то было в нем памятное, отчего на сердце у царя затомило, обожгли мысли о военачальнике и о любви, которая не стала для него радостью. Царь сакиев велел Чандре вытереть кровь с лица юноши, и, когда тот исполнил приказание, на сердце у Суддходана и совсем стало
