до 39°
. Мы очень волновались за него, тем более что у него был сильный сухой кашель. Он так потел, что несколько раз пришлось сменить постель. Я ставила ему горчичники, и наконец сегодня он встал. И первый день как нет температуры. К счастью, я еще была дома, так что могла за ним ухаживать.
Да, как видите, я и сейчас еще дома, еще не родила, но это даже к лучшему – могу побыть с Мену, пока он не выздоровеет.
Вы, дорогая Дениза, действительно легко сможете навещать меня в роддоме, и я буду очень рада. Будем надеяться, что все пройдет хорошо, так или иначе, ждать недолго.
Прощаюсь. Следующее письмо я, даст Бог, уже буду писать, когда со мной будет маленькая Мирей.
Элиза
Бог не дал. Или его не было дома.
Я очнулся от скрипа двери. Потом услышал, как кто-то закрывает шпингалет. Ну все, я попался! Шаги все ближе. Я не решаюсь обернуться. Тень у меня за спиной. Трогает меня за левое плечо. И говорит девчоночьим голосом:
– Что это ты тут делаешь?
Она снимает капюшон, и золотистые волосы рассыпаются по плечам.
– Шпионил за мной?
Ишь, улыбается, как будто добрая.
На секунду мне показалось, что она – копия ты, только со светлыми волосами. Но меня не проведешь!
– Я знаю, кто вы!
– Ну и я знаю, кто ты! – ответила она и зажгла трубку. Небось у дяди Эмиля стибрила.
– Я?
– Ну да. Ты Мену. Уменьшительное от Жерменý, иначе говоря, малыш Жермен.
Дым изо рта она выпускает так медленно, что кажется, замедляется само время. Я представлял себе здоровенного верзилу, а вижу перед собой невысокую женщину, у которой не сходит с лица улыбка. Не та ли это, о которой бабушка говорила? Может, они все знают, что она здесь.
Вдруг завыла сирена. Военный будильник.
– Быстро в подвал, Мену!
Совсем рядом с домом бухнуло.
– Откуда вы знаете, как меня зовут дома?
– В подвал, скорее!
Новые взрывы. Я уж почти забыл: звуки такие, будто великан шагает по саду, а на чердаке взрывы и вовсе слышны совсем рядом.
– Я без шкатулки не уйду.
– Не валяй дурака! Марш в подвал немедленно!
– Мену! Спускайся сию же минуту! – Это кричит дядя Эмиль.
А кажется, не он, а тетя Луиза его голосом. Когда Эмиль на меня сердится, это так же странно, как когда тетя Луиза хвалит.
Он ворвался с лестницы и подхватил меня под мышку. Я почувствовал себя совсем маленьким. Помню, однажды я спрятался за кипарисами и написал на цветочную клумбу соседа. Папа тогда примерно так же меня схватил и унес в дом.
Бомбежная воровка закрыла дверь на ключ. Я услышал щелчок шпингалета, когда мы уже спустились до середины лестницы.
– Я сам могу идти!
В ответ ни слова, только пыхтенье, скрип кожаного ремня и зажим еще крепче.
В подвале полный сбор. Бабушка, сморщенная еще больше, чем обычно. Тетя Луиза, красная, как тонна давленых помидоров, в глазах укоризна. Эмиль поставил меня на пол и хлопнул по спине, вроде бы дружески, но так сильно, будто я подавился. И стал меня трясти. Я закашлялся. А смотреть на него не решался – неохота, когда он так злится.
– Ты что, забыл правила? – спросила бабушка.
– Но я не выходил из дома.
– Этот ребенок нас всех подставляет! И сам не понимает, что делает! Ничего ровным счетом не понимает! – Это тетя Луиза сказала.
– Помидорина раскричалась, – фыркнул я.
– Что?
– Да нет, ничего.
Теперь и я заливаюсь томатом. Смотрю в пол. Вижу камешки, много ног и ножки стульев. Считаю их, как телеграфные столбы. Ног восемь, считая мои, ножек у четырех стульев шестнадцать да еще четыре кротовьих лапы. Вот бы надеть на них пару ботиночек и пару перчаточек в тон, подумал я и улыбнулся про себя. Пока я думаю об этом, ничего другого вроде и нет и все хорошо… ну, почти что.
– Мне придется ужесточить правила, Мену, – сказала бабушка. – Если ты будешь так себя вести, придется запереть тебя в подвале. Мне будет тяжело, но я это сделаю, чтобы спасти тебя. Предупреждаю в последний раз.
Хоть говорит она строгим тоном, но что-то ласковое все равно пробивается. Куда-то косит левый глаз и все такое.
Эмиль отвесил мне еще один дружеский тычок, и я чуть не свалился со стула. У меня в горле ком, вот-вот расплачусь, мне столько хочется сказать, а ничего не выходит. И я все держу в себе. Воровку, эти дурацкие слезы и все, что связано со шкатулкой.
Разрывы бомб стихают. Сирена объявляет конец концерта. В погребе опять тишина. Только мышь грызет тети-Луизин молитвенник да крот тычется в ножку стула. Бабушка, кажется, постарела еще больше.
А я разрываюсь надвое. Я виноват, да, конечно. Но с другой стороны… В голове будто полно иголок.
Когда они колются нестерпимо, я прижигаю боль мыслями о твоем письме. Мне нравится слово “прижигать”. Прямо слышу, как ты его выговаривала. Ватка с йодом к душевной ране. Футбол на тротуаре – дело такое, я мог разбить коленки в кровь, но тут ты, то-сё, как умеют только мамы, и сразу все проходило. Увидеть твой почерк, как на списке покупок. Я даже помню, какой ручкой ты писала то письмо. И слишком хорошо помню, как очень скоро весь оледенел, совсем недавно это было.
И снова прорвалась лавина! Откуда воровка, которая живет на чердаке и распоряжается твоими вещами, знает мое имя? И почему мне ничего не говорят ни о ней, ни о шкатулке?
Эмиль приоткрыл один глаз и не успел открыть другой, как я обрушил на него все свои вопросы. Сказал, что голоса и шаги я слышал из-за бессонницы. Веревочный телефон – моя тайна. Что засек, как эта тетка варила себе кофе на кухне, она и есть бомбежная воровка, я уверен, но почему-то она знает мое имя.
Эмиль убедился, что бабушка с тетей Луизой крепко спят, и мы оба выходим на лестницу. Садимся на ступеньку, и я кладу на коленки свою тетрадь. Эмиль усмехается, раскуривает трубку и говорит:
– Сразу писать и слушать не получится. Я отвечу на твой вопрос, но надо, чтобы ты слушал внимательно.
– Ты мне должен ответить на два!
– Вот как?
Он снова разулыбался. Похоже, все это дело – мои вопросы и все такое – его здорово веселит. Но, в отличие от тети Луизы, он никогда не разговаривает со мной как с малым
