— Он получил полный кошель от герцога Швабского, но роздал все германцам, которых выкупили из плена, и которых ему пришлось сопровождать. Правда, он получил другой кошель — от короля Ричарда, но ведь нужно было заказать новые доспехи... Я с него много не взял, но бесплатно он работу бы не принял. А оставшееся братец Луи честно делит меж нами двоими, и получается совсем немного. Скупердяй Филипп-Август обещал заплатить лишь тогда, когда будет исполнено его поручение, видимо, думая, что Господь посылает рыцарям манну небесную! Разумеется, я сам себе сделаю доспехи и оружие — у меня хватит и железа, я как раз закупил впрок. И Гийом, мой подмастерье, которому я на это время оставлю кузницу, кое-что за железо отдаст. Но мне никак не купить хорошей лошади, сёдла и сбруи. Выручай, отец!
Барон нахмурился, качая головой.
— Само собой, я дам тебе коня. И моё лучшее седло. Помнишь, то, немецкой работы, которое мне подарил ещё прежний король? Дам и уздечку из фламандской кожи, и всё прочее, что нужно. Хоть и не хочу всем сердцем, чтобы ты ехал в эту проклятую Англию, к этой хитрой ведьме королеве Элеоноре. Вот уж кто колдунья так колдунья! Ей теперь под семьдесят лет, а кто её видел, говорят, что она до сих пор хороша, и в неё влюбляются рыцари и менестрели! Разве без колдовства такое бывает? Но в этом случае как раз ты имеешь преимущество над законным сыном — законному я мог бы запретить эту безумную поездку, а тебе не могу. И дам моё благословение, к которому прибавлю горсть серебра — я не богат, но уж что наберу...
Кузнец слушал, снова опустив голову. Ему было стыдно перед отцом, и он отлично понимал, что старый барон прав. Но теперь дело было не в одном лишь дружеском долге. Рукопись знаменитого Эдгара из Оверни, его легендарного прапрадеда, всколыхнула в юноше чувства, которых он не испытывал никогда — будто подземный источник вырвался из долгого плена на поверхность и бурными струями устремился в новое неведомое русло. Кузнец Эдгар вдруг обнаружил в себе незнакомые прежде волнение и жажду — он думал о подвигах, битвах, приключениях и понимал, что всю жизнь лишь внушал себе, будто они ему не нужны и не интересны. В его жилах текла кровь прославленного рыцаря, великого воина и героя, и он не мог справиться с её зовом. Далёкий Иерусалим, Гроб Господень, знойные пустыни, сабли сарацинов, изнуряющие походы, битвы, — всё это уже не казалось далёкой сказкой, увлекательной, но не манящей. Юноша спрашивал себя: «Могу ли я?» И сам себе отвечал: «А отчего же нет?»
— Спасибо тебе, отец! — от всего сердца воскликнул Эдгар. — Спасибо тебе! Это не так: у тебя есть право запретить мне ехать, ты ведь никогда от меня не отрекался... Но разрешение уже дано. И ещё одна просьба: в такую поездку нужен ведь и оруженосец, верно?
Барон заглянул в опустевший кубок сына и наполнил его, не забыв затем и свой. На его губах мелькнула и пропала усмешка.
— Ишь, как ты быстро вообразил себя рыцарем! Да нет, не обижайся. Оруженосец, само собой, нужен, однако я не представляю, кого из моих слуг можно было бы отправить с тобой. Те, кто бывал со мной в походах, уже стары, а молодые в воины не годятся — мужичьё и только! Но ведь не с одним же оруженосцем ты повезёшь принцессу Наваррскую в Сицилию?
— Нет, конечно. У королевы Элеоноры, разумеется, будет свита, которая поедет с ней и с принцессой. Да и Беренгария, думаю, не одна явилась в Англию. Но именно я... Тьфу! Именно Луи отвечает за то, чтобы обе дамы целыми и невредимыми добрались до Мессины.
Барон хотел что-то сказать в ответ, но не успел. В это самое мгновение двери зала, где они так спокойно пировали, распахнулись, и одна за другой в него не вбежали, а влетели три борзые. С лаем, обгоняя друг друга, все они ринулись к столу, при этом так высоко прыгая, будто собирались перескочить через стол, а то и через голову хозяина.
— Стой! — завопил барон, замахиваясь на первую же подлетевшую к нему собаку. — Прочь, негодные! Что за наглость такая?! Вон! Ничего со стола не получите, а не уберётесь, велю вас с утра вообще не кормить! Мало вам кабаньих потрохов? Вон, вон!!!
Эдгар, подняв повыше руку с остатками кабаньей ноги, от души хохотал, видя негодование отца и упорство борзых, которые сперва было отпрянули от стола, но потом закрутились возле него вновь, вытягивая свои длинные морды к блюду с ещё не тронутым кроликом, то и дело разевая огромные пасти и умильно свешивая длинные розовые языки. Окрики хозяина их, конечно, смущали, но запах мяса был сильнее страха перед хозяйской плёткой, которой к тому же в руках у барона в этот момент не было.
— Трибо! Алиф! Ронга! Назад! Ко мне!
Вслед за звонким окриком, донёсшимся от дверей зала, раздался какой-то особенный, пронзительный, с переливами свист. Все три борзые разом встали, присели на задние лапы, затем вновь вскочили и, размахивая хвостами, помчались к дверям, к тому, кто позвал их.
На пороге зала стоял мальчик лет четырнадцати-пятнадцати. Невысокий, немного угловатый, он казался хрупким. Во многом это впечатление создавала его одежда — просторная взрослая рубаха и истёртая охотничья куртка болтались на его тонкой фигурке, словно на портновской вешалке. Но в остальном это был, пожалуй, даже красивый мальчик. У него было овальное продолговатое лицо, окружённое настоящей шапкой тёмно-каштановых волос, на удивление чистых (в замке болтали, что щеголиха Флорестина, которая раз в месяц нагревала воду в лохани, добавляла туда всяких трав и полоскала свои роскошные кудри, потом зазывала и мальчишку окунуть голову в лохань, и будь тот повзрослее, не миновать бы ему ревности барона Раймунда). Эти волосы красиво оттеняли светлую кожу мальчика, покрытую ровным светлым загаром. Глаза под чёрной линией почти прямых бровей были карие, большие и удлинённые, постоянно чуть скрытые густыми немного лохматыми ресницами. Вообще лицо мальчика казалось бы тонким, если
