место поукромнее.
– Ах ты мразь! – уж было Грязной замахнулся кнутом, как путь ему преградил Штаден.
Немец быстро спешился – то и спасло его от удара кнутом.
– Поди, стегну в иной раз, латинская ты морда! – пригрозил Грязной.
Немец, верно, того али не приметил, али виду не подал. Заместо ответа Ваське Генрих медленно приблизился к псине, что тащила едва подъёмную ношу. Стоило немцу сделать лишний шаг, как пёс вздыбился пуще прежнего да зарычал, не выпуская добычи из стиснутых зубов.
– От же славный! – тихо усмехнулся Штаден, не сводя взгляда со зверя.
– Андрюх, заняться нечем али как? – спросил Грязной. – Ты ж глянь, не сыщешь чёрта злее!
Немец меж тем протянул руку к морде. Верно, зверюга всё не могла решиться пустить свою добычу, оттого пасть её оставалась плотно стиснутой.
– О даёт… – тихо произнёс Грязной, глазея на то.
Штаден тихо присвистнул, подавшись ещё вперёд. Рык пса поутих, но не перестал вовсе.
– Ну всё, всё… – тихо произнёс немец и коснулся грубой шерсти.
С того дня при кабаке своём Генрих держал эту псину на цепи, ночами же выпускал бродить вольно. Зверюга славно прикормилась, а оттого возвращалась поутру.
– Приучил бы ты его на нас не брехать, – молвил Басман-отец, переступая порог кабака.
Немец занят был своими письменными трудами, оттого и не сразу приметил пришлых. То был первый круг опричников – Басман, Вяземский да Малюта. Штаден поднял взгляд от своей рукописи. Присыпав последнюю запись песком, немец смахнул то на пол да принялся убирать пергамент, сворачивая трубою.
Опричники заняли места свои излюбленные, и Генрих махнул Шуре – холопу, коего он забрал к себе на службу едва ли не из петли, – дабы тот наливал гостям. Уж после службы своей братия славно выпивала чего покрепче. По обыкновению, захаживали по всей Москве боле всего ко Штадену. Чего уж у немца отнять нельзя было – так деловитости его да хозяйственности. Не понаслышке был сведущ Штаден в том, как ставить мёд да гнать водку – тем занимался он ещё до службы в опричнине.
Братия уж осушила не одну чашу – жажда стояла страшная от жары. Немец и сам выпивал изрядно, и уж доподлинно известно было среди опричников – неча силиться перепить чёртягу заморского.
Толки все и велись, что о добыче, о девках барских, как те визгу подымают, как стыдливо потом воротят взор.
– Да говорю ж вам, – молвил Алексей, – коли отымели – так убийте же, хоть из милосердия.
– Уж не скажи, Басман, не скажи! – замотал головой Вяземский. – Да авось чадо твоё под сердцем несёт?
– Да тем паче, на кой чёрт мне ублюдки-то? – усмехнулся Алексей. – А вообще, вона че, мужики – дабы не трястись, как бы девчушку вашу не обесчестили, рожать надобно сыновей.
– От это да, от это верно, – кивнул Вяземский. – Тем паче что уж ты-то своего сынка на готовенькое всё привёл.
– А ты, погляди, сыну моему безбородому завидуешь? Что в свои годы уж с тобою на равных служит? – лукаво усмехнулся Алексей.
– От ещё что! – отмахнулся Вяземский.
– Да неча нам меж собою ревновать! – молвил Малюта. – Москва красна, девиц тут – видимо-невидимо. Поди, он те и черноокие татарки, и белокурые девицы, – уж на всякого найдётся. От немец, ты мне скажи – зад али груди?
– Пущай не крикливая, а там уж… – отмахнулся Генрих.
Малюта усмехнулся.
– По мне, так зад пущай будет, – молвил Скуратов, пожав плечами.
Вяземский обрушил руку свою на стол да поглядел на немца.
– От чего, немец, – молвил князь, почёсывая бороду.
Генрих было хотел подлить ему ещё водки, но Афанасий отрезал жестом да мотнул головою.
– Ты-то должен про то ведать, – продолжил князь.
Штаден вопросительно вскинул бровь. Вяземский усмехнулся, чуть мотнув головою, да затем чуть прищурился.
– Всё же молви нам, друзьям сердечным, – с кем же всё-таки Фёдор Алексеич ночи-то проводит? – спросил Афанасий.
Басман-отец оторвался от выпивки, свёл брови хмуро да поднял взгляд. Малюта боле всех сокрыл, сколь любо и ему прознать об том. Штаден улыбнулся, взяв свою чашу с крепкой медовухой. Затем латин обвёл опричников взглядом.
– К сожалению, – грустно вздохнул Генрих, – не со мною. И коли вы об том вопрошаете, то и не с кем-либо из вас.
Афанасий посмеялся в голос, Малюта усмехнулся в рыжую бороду, а вот Алексей той шутки вовсе не позабавился.
– Ты бы так не шутил, Андрюш, уж всяко не при мне, – молвил Басман-отец, похлопав по столу ладонью.
– Да брось ты, Лёш, – молвил Малюта. – Сынок у тебя и впрямь славный.
Басманов хмуро поглядел на Штадена да отмахнулся. Продолжили опричники своё застолье, да было тише, нежели ранее. Порою кто поглядывал на гусли, заведённые тут ради громких игр, да нынче некому было на них бренчать. Генрих хотел предложить, чтобы Шура сыграл – то был черномазый цыган, он и впрямь был на ладу со всяким инструментом, да то не зашло братии.
– Пущай уж Федька поправляется, уж дождёмся, – молвил Басман-отец.
* * *
Согорский почувствовал, как тошнота подступила к его горлу. Обезображенные лица таращились на него выпученными глазами, покуда к глазницам подлезали коварные вороны, выискивая свою пищу. Даже когда воевода отвёл взгляд, покойник всё глядел на него, искривив шею, вдетую в петлю.
Немало повидал за свои двадцать пять лет князь, немало, но было что-то вымораживающее нынче в той казни. Иван обернулся к золотым крестам возвышающегося средь теремов собора да осенил себя крестным знамением. Острый слух его уловил свист да боевой клич.
– Гойда, гойда! – разносился страшный зов, и тому вторили удары хлыста.
Согорский обернулся да силился уразуметь, что ж творится на соседних улицах. Всё, что успел завидеть князь, – так мельком промчавшихся всадников, а по земле за ними волочилось тело на привязи. Тот образ мелькнул в кротком проёме меж теремов и столь же быстро скрылся. От мимолётного видения осталась лишь пыль, что поднялась буйными копытами в горячий воздух.
Согорский поддёрнул поводья, направляя лошадь свою дале. Ступая по тихой улице, не мог князь узнать столицы.
«Где ж народ честной?» – думалось воеводе, покуда ехал он вдоль безмолвных улиц.
Наконец конь его вывел ко двору Сицких. Приняли князя тепло, точно родного. Василий вышел на крыльцо да крепко обнял князя.
– Слава тебе Боже, воротился, да целёхонький! – молвил Сицкий, оглядывая дорогого гостя с головы до ног.
– Рад вас видеть, княже. Как ехал к вам, едва признаю Москву нашу. Что же за год сделалось? – спросил Согорский.
– Ты проходи, проходи, – молвил князь, ведя князя ко столу.
Уж и впрямь премного людей были подняты на ноги с раннего
