мелодию себе под нос. Меняя стертые иглы и убирая их одну за другой в специальный ящичек сбоку граммофона, он предавался мрачным мыслям о мимолетности жизни и бренности собственного бытия.
Лата взяла томик египетских мифов и хотела выйти в сад, когда мать спросила ее:
– Ты куда?
– Хочу посидеть в саду, ма.
– Там жарко!
– Знаю, ма, но музыка мешает мне читать.
– Я велю выключить. От солнца у тебя лицо загорит и станет еще темнее. Варун, хватит уже, выключай. – Ей пришлось повторить просьбу несколько раз, прежде чем сын ее услышал.
Тогда Лата направилась с книжкой в спальню.
– Посиди со мной, доченька, – сказала ей госпожа Рупа Мера.
– Ма, прошу, оставь меня в покое!
– Ты уже несколько дней на меня дуешься, – посетовала госпожа Рупа Мера. – Даже когда я сообщила тебе результаты экзаменов, ты поцеловала меня как-то вяло.
– Ма, я не дуюсь.
– Дуешься, не отрицай! Я это чувствую вот здесь… – Госпожа Рупа Мера указала пальцем на область сердца.
– Хорошо, мама, я дуюсь. Позволь мне почитать, пожалуйста.
– А что ты читаешь? Дай-ка сюда книгу.
Лата поставила книгу обратно на полку и сказала:
– Ладно, ма, я не буду читать, давай поговорим. Довольна?
– О чем ты хочешь поговорить, милая? – благожелательно спросила госпожа Рупа Мера.
– Я ни о чем, это ты хочешь, – заметила Лата.
– Ну и читай свою дурацкую книжку! – вдруг вспылила госпожа Рупа Мера. – На мне весь дом, а никому нет дела до бедной матери! Когда бунтуют слуги, кто их мирит? Я спину ради вас надрывала, как рабыня, а вам все равно! Вот сожгут меня на погребальном костре, тогда-то вы поплачете! Поймете, как без меня тяжко. – Слезы заструились по ее щекам, и она положила черную девятку на красную десятку.
В таких случаях Лата обычно пыталась утешить мать и сказать ей что-нибудь ласковое, но сегодня ее так разозлила эта откровенная попытка манипуляции, что она молча взяла книгу с полки и вышла в сад.
– Дождь собирается! – крикнула ей вслед госпожа Рупа Мера. – Книга намокнет. А она, между прочим, стоит денег. Вещи надо беречь!
«Вот и славно, – в гневе подумала Лата. – Пусть дождь смоет и книгу, и все, что внутри – а заодно и меня».
7.3
В зеленом садике было тихо и пусто. Мали, приходящий садовник, закончил работу и ушел. С бананового дерева на нее каркнула умная на вид ворона. Нежный белый ликорис стоял в пышном цвету. Лата присела на зеленую дощатую скамейку в тени высокой бутеи. Чистый, умытый дождем сад совсем не походил на брахмпурские сады, где каждый листочек был покрыт слоем пыли, а каждая травинка – выжжена солнцем.
Лата взглянула на конверт с брахмпурской маркой, подписанный уверенной рукой Кабира. Следом за адресом сразу значилось ее имя, без приписки «для передачи».
Она достала из пучка шпильку и вскрыла конверт. Внутри было недлинное письмо, буквально на страничку. Лата думала, что Кабир будет извиняться, не жалея слов, однако содержание письма оказалось несколько иным.
После адреса и даты шел такой текст:
Дорогая моя Лата!
Почему я должен повторять, что люблю тебя? Не понимаю, с какой стати ты мне не веришь. Я вот тебе верю. Прошу, объясни, в чем дело. Я очень не хочу, чтобы все так закончилось.
Сутки напролет я думаю лишь о тебе, но меня злит, что я должен об этом говорить. Да, я не мог – и по-прежнему не могу – сбежать с тобой за тридевять земель. Как ты вообще могла о таком попросить? Допустим, я одобрил бы твой безумный план. Да ты сама придумала бы тысячу отговорок, чтобы этого не делать. И все-таки, положим, я соглашусь. Тогда ты убедишься в моих чувствах и поймешь, на что я готов ради тебя. Так вот: даже ради тебя я не готов поступиться доводами разума. И ради себя не готов. Ну, просто я не такой человек – привык продумывать все наперед.
Дорогая моя Лата, ты же умница, почему ты не можешь встать на мое место и понять мою точку зрения? Я люблю тебя. Искренне. И жду от тебя извинений.
Как бы то ни было, поздравляю с успешной сдачей экзаменов. Ты, должно быть, очень рада – но лично я не удивлен. Впредь прошу тебя не рассиживаться на скамейках, обливаясь слезами, – мало ли кто поспешит тебе на помощь. Если же все-таки захочется это сделать, представь, что я возвращаюсь в павильон и рыдаю всякий раз, когда мне не удалось набрать сотню.
Два дня назад я взял лодку и вновь отправился к Барсат-Махалу. Но, подобно навабу Кхушвакту, я был безутешен, и дворец казался мне грязным и мрачным. Я никак не могу тебя забыть, сколько ни пытаюсь. В Барсат-Махале я поразительно остро ощутил духовное родство с великим правителем прошлого, хотя слезы мои не падали стремительно и яростно в благоуханные воды.
Даже отец, при всей его рассеянности, заметил неладное. Вчера он спросил: «Раз причина не в экзаменах, то в чем, Кабир? Чую, тут не обошлось без девушки». Да, я тоже считаю, что без девушки не обошлось.
Теперь у тебя есть мой адрес, почему бы тебе не ответить на мое письмо? Я глубоко несчастен с тех пор, как ты уехала, не могу ни на чем сосредоточиться. Я не ждал от тебя весточек – даже если бы ты захотела написать, у тебя не было моего адреса. Теперь есть. Поэтому пиши мне, пожалуйста. Иначе я не буду знать, что и думать. В следующий раз, когда я пойду к господину Навроджи, придется мне читать грустные стихи собственного сочинения.
С искренней любовью в сердце, дорогая Лата,
всегда твой
Кабир
7.4
Лата еще долго сидела в каком-то странном забытьи. Сперва она даже не стала перечитывать письмо: оно пробудило в ней множество эмоций, но все они тянули ее в разные стороны. Обычно в подобных случаях она от избытка чувств, сама того не замечая, проливала слезы, но в письме были слова, которые не располагали к слезам. Первым делом она ощутила, что ее подло обманули, лишили того, на что она рассчитывала. Кабир и не подумал извиняться за причиненную ей боль. Да, он признался в любви, но ведь подобные признания должны быть пылкими и серьезными, без намека на иронию. Пусть во время их последней встречи Лата не дала Кабиру возможности толком объясниться, он вполне мог это сделать теперь,
