Он не раз отлучался в Петербург, ходил по мощеным улицам, по бульварам и паркам, любовался на стройные, пахнущие краской ряды домов, на их великолепие и разнообразие. В ту пору взамен деревянного строился заново обширный каменный Гостиный двор с множеством торговых помещений и складов внутри двора. Петербург не только по названию, но и по внешности весь устремился к подражанию городам европейским. На Невском проспекте Федот Шубной впервые в своей жизни столкнулся с латинской и немецкой грамотностью, читал позолоченные вывески, писанные на разных языках, с чужими именами и фамилиями: «Купец Гирс. Продажа шведского фарфора с вензелями и эмблемами, а также барцелонского табаку и прованского масла».
В другом месте Федот прочел по-русски и те же слова по складам шептал на иноземном языке: «Повивальная бабка Дюваль и доктор гвардии Крузе приглашают клиентов и пациентов», «Чулочная Миллера», «Музыка Раупаха и Старцера», «Трактир Гильдебранта», «Шляпная Румиэ», «Ружейник Яков Рейт», «Конфеты и прочие сласти повара Жана Баптиста Рене Лавалье», «Торговля купца Гаврилы Бахарахта»…
— Черт бы его побрал! — выругался Федот, прочтя последнюю вывеску. — Даже купец Гаврило перекрашивает свое рыло на иноземный лад!.. Наверно, своя фамилия Петухов или Курицын не люба стала. Смех и грех с нашими Гаврилами…
Дальше, пройдя еще несколько шагов по проспекту, на дощатом заборе он стал читать приклеенные тестом оповещения: «Мадам Губерт в доме графини Апраксиной продает молодого арапа 12 лет да попугая». И тут же ка цветной бумаге: «Книгопродавец Филиберт из Копенгагена продает речи на латинском языке по 12 копеек. Профессора Цейгера „Об осторожностях в испытании натуры“ и господина Ломоносова речь „О рождении металлов от трясения земли“»…
Федот порылся в глубоких холщовых карманах кафтана, отсчитал четыре алтына увесистых и грубых медяков, зашел в лавку Филиберта, брякнул о прилавок монетами:
— Мне книгу академика Михайлы Ломоносова о трясении земли и рождении металлов.
— Будем любезны, — учтиво ответил продавец и, подав книгу, небрежно швырнул деньги в ящик, сказал: — Плох русска деньга, одиннадцать рублев пуд весит!.. Купец должен лошадь иметь, коляску — деньги возить…
— А нам коляска для этого не надобна, — усмехаясь, отозвался Федот, — были бы гроши, а они сами катятся.
Выйдя из лавки книготорговца, Федот отправился догуливать до вечера. Где-то в переулке за Невой у Сытного рынка он присмотрелся около торговок, продававших блины, студень и ягоды. Подкрепился, как подобает, на три гроша, затем развернул купленную книгу. Буквы и слова были сплошь чужие. С трудом он прочел фамилию земляка, отпечатанную по-латыни, и, убедившись, что тут обмана нет, спрятал книгу в карман: «Ничего, время придет, и латынь одолею». От сытости и устатка Федот задремал, отошел немного в сторонку и сунулся в густую зеленую траву всхрапнуть самую малость. Долго ли тянулся его крепкий молодецкий сон — трудно сказать, только очнулся Федот от крика четырех полицейских, прилежно стегавших плетьми по голой спине провинившегося рыночного торгаша.
Шубной быстро вскочил с луговины и подошел к толпе, наблюдавшей экзекуцию. Пороли одного не весьма ловкого ярославца; пороли по правилам узаконенным, за то, что бедный ярославец, торопясь стать купцом, был уличен покупателями в подмешивании песка в соль, в разведении дегтя водою, а кроме тех уловок и подлостей гири у него оказались легче обыкновенных, ибо на них были просверлены углубления и незримо залиты варом…
— Ну, такого не грешно и постегать! — Шубной махнул рукой и, посмотрев на солнце, спускавшееся за Васильевский остров, пошел в сторону большой царскосельской дороги, чтобы к поздней ночи вернуться и успеть до утра отдохнуть…
За три месяца службы истопником Федот Шубной ни разу не встретился с Ломоносовым. Он не хотел надоедать ему. Но помня доброжелательность земляка, он готовился к встрече с ним. В свободные часы он делал резной барельефный портрет Михайлы Ломоносова из слоновой кости. Из всех художественных работ, какие приходилось делать ему на родине и в Петербурге, — эта была самой серьезной, кропотливой и тонкой. Ему хотелось новым подарком удивить, порадовать и еще более расположить к себе Михайлу Васильевича.
В ажурной костяной раме, на плашке молочного цвета, работая малой стамесочкой, резцом и клепиком, Федот старательно изобразил Ломоносова сидящим в кресле за круглым столом с гусиным пером в руке. Рядом глобус. Из-за полуотдернутого занавеса на полках шкафчика видны сосуды. Перо в руке ученого остановилось над географической картой. Ломоносов, приподняв голову, задумчиво устремил свой взгляд вдаль. А за спиной, слева, в открытое оконце врывается ветер и распахивает штору, за окном виден уголок холмогорской Денисовки — родной дом Михайлы Васильевича с крылечком и рядом заснеженная ель.
«Такая вещь должна ему приглянуться, и работенка, кажись, недурна», — думал Федот, любуясь на свое творение.
Между тем и Ломоносов, верный слову, не забывал о земляке.
В дворцовую контору, за подписью знатного вельможи Ивана Шувалова, поступил запрос:
«…Находится при дворе ее императорского величества истопник Федот Иванов сын, Шубной, который своей работой в резьбе по кости и перламутре дает надежду, что со временем может быть искусным в художестве мастером; того ради Санкт-Петербургскою Академиею художеств заблагорассуждено послать в придворную контору промеморию и требовать, чтоб вышеозначенного истопника Шубного соблаговолено было от двора ее императорского величества уволить и определить в Академию художеств учеником, где он время не напрасно, но с лучшим успехом в своем искусстве проводить может…»
Канцеляристы объявили об этом Федоту и крайне удивились, что грамота высокопоставленной особы не привела в восторг скромного и будто равнодушного ко всему истопника. Невдомек было канцеляристам, что радость Федота омрачена была письмом, только что полученным им с оказией от братьев Якова и Кузьмы. Братья ему писали: «…будет он, Федот, в бегах объявлен, если о новом паспорте не подумает. Не лучше ли подобру-поздорову вернуться благовременно восвояси, а то и нам, братьям твоим, от твоей вольности туго будет…»
Федот ждал подобных вестей, но никак не думал, что они поступят столь скоро. Теперь оставалось ждать казенной бумаги, а там, чего доброго, — или этапом домой, или в солдаты.
Уволившись из дворца по требованию Академии художеств, он отправился поблагодарить Ломоносова за его заботу и посоветоваться с ним.
…Была сухая осень 1761 года. В дворцовых парках желтели длинные аллеи берез, за ними горели ярко-оранжевым цветом чужеземные деревья. Дальше стоял не тронутый осенним холодком зеленый дубняк. Ровными рядами обрамляли обширный парк серебристые тополи.
Выйдя из Царскосельской слободы, Федот долго любовался видом дворцовых окрестностей. Но вот он подумал о тех тружениках, которые создали такую красоту, вспомнил, что под страхом ссылки в Сибирь они не имеют права даже близко подходить к ограде парка, и сердце его сжалось от горечи и негодования.
Он отвернулся от дворца и посмотрел в другую сторону. Там, за Царским Селом, Федот увидел два бесконечно длинных посада из хижин, землянок и палаток, населенных тысячами работных людей. Среди них — галичане и владимирские живописцы, расписывавшие стены и потолки в дворцовых залах; тут же, в тесноте и бедности, находили себе ночной приют олонецкие мраморщики и гранильщики. Вологодские землекопы размещались в подземных лачугах по соседству с растущим кладбищем, где каждый день хоронили десятки умерших от цинги. Здесь, в поселке строителей, на каждом шагу — нужда, болезни и голод, а там — за дворцовой оградой — даже над дохлыми щенятами ставили мраморные с позолотой памятники…
Старосты, подрядчики и целовальники жили на особицу, на окраине Царского Села. Они распоряжались работными людьми, как скотом. Из крепостных деревень разных округов Российской державы пригоняли сюда гуртом безответных тружеников строить и украшать покои для царицы и ее фаворитов…
В грустном раздумье шагал Федот по тропинке возле прямоезжей мощеной дороги, ведущей к Петербургу. К сумеркам, усталый и полуголодный, он добрался наконец до столицы.
Ломоносов гостеприимно встретил земляка. Неожиданный прекрасный подарок Федота Шубного привел его в восхищение. Михайло Васильевич взял резной портрет, строго и внимательно оглядел со всех сторон, затем бережно поставил на стол и, схватив Шубного за плечи, стал трясти его и целовать в обветренные щеки…
— Спасибо, молодой друг, спасибо! Вот удружил! И домик-то наш, и елочка — все на месте! А ведь главное — ни словом не обмолвился, взял да молчком и сделал. Вот это действительно мудро! Так и впредь поступай — не хвастай заранее, что намерен сделать, ибо не достигши, хвалиться нечем, а достигши — незачем. Другим же хвалить, как мне к примеру, невозбранно… Да ты почему такой опечаленный? Какая тоска грызет сердце твое?
