— Спасибо, молодой друг, спасибо! Вот удружил! И домик-то наш, и елочка — все на месте! А ведь главное — ни словом не обмолвился, взял да молчком и сделал. Вот это действительно мудро! Так и впредь поступай — не хвастай заранее, что намерен сделать, ибо не достигши, хвалиться нечем, а достигши — незачем. Другим же хвалить, как мне к примеру, невозбранно… Да ты почему такой опечаленный? Какая тоска грызет сердце твое?
И, узнав о письме от братьев Шубных из Денисовки, Ломоносов стал его успокаивать.
— Не стоит голову клонить, — сказал он, — поморам не к лицу сгибаться от дум. На пути твоем много будет препятствий — пугаться их не следует. У тебя хорошая защита — талант. Это первое. А второе: попечитель Академии Иван Иванович Шувалов — человек с головой. Я ему о тебе скажу, чтобы в обиде ты не был. Мне в твои годы куда трудней было: за поповича себя выдавал, гроши на прокорм уроками выколачивал. А насмешек-то сколько претерпел! Боже ты мой! Помню, в Москве среди учеников выше меня ростом никого не было. Так обо мне говорили: «Смотрите, какой болван, а латыни учится!» Хотел было попом стать и ехать на приход, то-то бы глупость великую сотворил. Да, я познал наконец счастье в науках, но ведь я знал и горе. Нужда не могла меня согнуть. Злые люди, бездарные лиходеи и невежды да немцы проклятые и посейчас мне пакостят. В тягость, говорят, нам Ломоносов. Однако, зная свою справедливость и пользу, принесенную мною Российскому государству, я не согнусь перед дураками и мерзавцами!
— Одного боюсь: изловят меня как беглого, и поминай как звали, — сокрушенно признался Федот.
— В Академии не тронут, — заверил Михайло Васильевич. — Бояться тебе нечего. И, как знать, пока от Денисовки до сената идут розыски, ты успеешь состариться (не дай бог, умереть), таковы расторопные слуги в наших российских канцеляриях. Чем выше, тем труднее суть дела постигнуть. Понадеемся на лучшее: доколе ищут беглого черносошного пахаря и помора Федота Шубного, он, Федот Шубной, с успехом будет учиться. Учись, друг мой. Богатые учатся тому, как богатство употреблять для себя с пользою, а такие, как ты, должны постигать науки, чтобы народу быть полезными…
Ломоносов подошел к шкафу, переполненному книгами, достал одну из них, в кожаном переплете, и, перелистнув несколько страниц, прочел длинную фразу по-гречески и затем сказал Федоту:
— Вот древние мудрецы что говорили: «Благомыслящий бедный человек, старайся дойти до высших чинов, дабы братьям твоим добро делать, а злодеям мешать делать зло…» — Он закрыл книгу и, поставив ее, добавил: — Запомнить надлежит такое и приводить в действие…
Академия художеств временно помещалась в деревянных домах, арендованных у частных владельцев. Дома снаружи были оштукатурены и выбелены. Внешне они ничем не отличались от каменных, занимали целый квартал и выходили фасадами на Неву. Напротив, через Неву, раскинулось Адмиралтейство. За Мало-Невским рукавом выпирали из Невы тяжелые серые стены Петропавловской крепости. Золоченый шпиль соборной колокольни высился над городом, рассекая мрачный осенний небосвод.
Вырастали кварталы и целые улицы сплошь каменных дворянских особняков, казенных зданий и купеческих домов. Насаждались сады, парки, бульвары. Возводились плавучие мосты и бревенчатым свайником укреплялись берега Невы, Невки, Мойки и Фонтанки.
Архитектор Кокоринов поспешно готовил чертежи нового здания Академии художеств. Но время не ждало — нужны были чеканщики, резчики, лакировщики, литейщики, живописцы-художники, скульпторы и архитекторы. Поэтому, не дожидаясь, когда возведется на Васильевском острове здание Академии, еще год тому назад начали в арендованных домах обучение искусствам лиц, подающих надежды.
Три «знатнейших художества» значились в программе Академии: живопись, скульптура и архитектура.
В ненастный ноябрьский понедельник к указанному сроку пришел Федот Шубной в Академию. Его фамилия не то ошибочно, не то нарочито, по соизволению куратора Академии или самого Михайлы Ломоносова, была изменена. С сего дня он стал Шубиным. Ему, как и всем ученикам-первогодникам, выдали форменную одежду — два платья, праздничное и будничное, фунт пудры на полгода, коробку помады с кистью для прихорашивания лица и шелковую трехаршинную ленту в косу.
На другой день после молебна все прошлогодние ученики и новички, одетые в академическую форму, выстроенные по ранжиру в две шеренги, стояли вдоль набережной и слушали слово попечителя Академии Ивана Ивановича Шувалова. Из его речи ученикам стало понятно, что Академия должна и будет готовить художников на благо государыне и России, дабы не осрамиться перед другими державами. И еще Шувалов говорил о добродетели учащихся: надобно бога бояться, государыню почитать; талант — дело само собой подразумеваемое. Но художник — лицо особенное, одержимое в мыслях и чувствах верой в свои силы.
Тут же Шувалов напомнил им, что и во времена Петра Первого Андрей Нартов проектировал создание Академии художеств и доказывал, что подобные академии есть в других странах, а в России она нужна не менее, ради того, чтобы художники для пользы государственной приумножали ценности и сокровища искусства, живущие в веках. А если не быть Академии, то по его, Нартова, предположению, и старые художества все постепенно могут иссякнуть и тяжко их будет возродить. Одобрив несбывшиеся мечтания Нартова, Шувалов обстоятельно изложил перед слушателями свой проект Академии, из двенадцати пунктов состоящий, суть коих вкратце сводилась к тому, что в Академию принимаются на добровольное и безденежное учение молодые люди и даже крепостные только с согласия помещиков. Директору дозволено отличившихся поощрять медалью, определять способности и распределять учащихся по классам и держать их в строгости под наблюдением надзирателей. Учеников отстающих учить дополнительно два часа вечером в особой комнате при дежурном профессоре. Устраивать ассамблеи и конкурсы для обнаружения наиболее талантливых и особого их поощрения…
— Те из вас, кои удостоятся высоких наград в Академии, — говорил Шувалов, — окончив оную, будут посланы в Париж и Рим обогащать свой опыт и знания на великую пользу. Желание быть знатным, желание отличиться достигается благоразумным деянием. Запомните, что изящные художества кто постигнет в совершенстве, тот будет иметь доступ к самой государыне…
Он говорил долго.
Быть может, и еще продолжалась бы речь Шувалова, но хлынул осенний дождь и заставил красноречивого оратора поспешить. Он торопливо сказал еще несколько добрых слов о профессорах Академии, об архитекторе Деламоте, скульпторе Николя Жилле и других, после чего представил ученикам директора Академии Кокоринова и потребовал от всех учащихся беспрекословного подчинения учителям. Затем ученики были отпущены. Попечитель Академии, о котором Федот мельком уже слышал от Ломоносова, многим ученикам показался человеком невысокомерным и заинтересованным делами и благополучием доверенного ему императрицей заведения.
— А попечитель-то у нас, кажись, с правильной душой человек, хотя он и высокого звания, — осторожно заметил Шубин в разговоре с одним из товарищей.
— Не торопись хвалить, чтобы не стыдно было хаять. Все они мягко стелют, да жестко спать. Я здесь пребываю второй год в учениках, а хвалить его воздержусь, потому как и вижу-то его всего лишь первый раз. От своего отца слыхивал: хвалить надо сено в стогу, а барина в гробу…
Говоривший ученик по классу скульптуры Федор Гордеев был года на четыре моложе Федота. Он посмотрел на новичка немного свысока и добавил:
— Вот как доучишься до розог, тогда и попечителю споешь другую славу.
— А разве здесь порют? — удивился Федот.
— А ты что думал? Не всех, конечно. Но коли провинишься — всыплют, да еще как!
— Но ведь это Академия, а не крепостной двор!
— Розги, батенька, одинаковы, что на конюшне, что в Академии, — вразумительно пояснил Гордеев. — Мой отец их в молодые годы испробовал у помещика, а я — здесь.
— Кто же твой отец? — поинтересовался Федот, проникаясь уважением к товарищу и желая поближе с ним познакомиться.
— Бывший крепостной, теперь скотник дворцовый. Пьяница, однако не глуп. Ибо дети дураков в нашей Академии — редкость.
Сказав это, Гордеев убежал куда-то, оставив Шубина в грустном раздумье.
Общежитие учеников находилось вблизи от учебных помещений Академии. Вечером, после незатейливого ужина, Федоту показали деревянную койку с соломенным матрацем, подушкой и одеялом грубого солдатского сукна. Раздевшись, он лег в холодную постель и, взволнованный, долго не мог заснуть. В одной половине общежития раздавалось громкое храпенье, в другой — слышались споры о том, что важнее в Академии: талант или добродетель? Спорившие разделились поровну. Молодой и задиристый Гордеев, сторонник талантов, сказал в шутку:
