Последнее произнёс он с восторгом, что не соответствовало смыслу сказанного. Зоя Дмитриевна заглянула в записку.
– Севастопольская, двадцать семь. Отсюда пара кварталов. Нам с вами по пути, я провожу вас, – сказала она просто, без кокетства, как старинному знакомому.
Молодые люди пошли, не спеша, по слабо освещённой улице.
30
Ветер усилился, качая ветви кустов и деревьев. Мороз укусил за щёку малыша и даже забрался к нему под фуфайку. Платок, снятый малышом с пояса, валялся на снегу, на него он положил прутья. Пока он собирал эти веточки, ему было не холодно, но, когда присел отдохнуть на пенёк, руки и ноги у него защипало. «Жаль, нет спичек, я бы костёр разжёг», – подумал он. Закинув, как взрослый дровосек, вязанку на спину, он пошёл к реке, ступил на лёд и, минуя проталины, подался к берегу. Трудно дался ему подъём по крутому берегу. Но вот и пекарня. В окне он увидел кулак. «Это понарошку, – подумал Сашка, – я же большой молодец: принёс дров». Он вошёл в избу.
– Вот и я – на зиму дровец заготовил! – громко проговорил он.
Посредине комнаты, подперев бока руками, стояла Полина.
– Явился, паразит! – зашумела она.
Малому стало обидно, что тётя Поля кричит. Он брови нахмурил, зашмыгал носом и, со слёзками на глазах, проговорил:
– Я за дровами ходил, а ты ругаешься.
– Тебя не ругать, тебя убить мало! – продолжала кричать Полина, расстёгивая пуговицы на фуфайке мальчика.
Повесив на гвоздик фуфайку, она выскочила в сени, чтоб выкинуть его прутики.
– А где топор? – раздался крик. В горле у Сашки пересохло: он вспомнил, что забыл его за рекой.
Полина влетела в избу:
– Убью, змеёныш: последний топор утащил! – закричала она и шлёпнула Сашку по спине:
– Замолчи, а то ещё получишь!
Малыш с трудом сдержал плач, робко поглядывая на тётку, и стал стаскивать с ноги ботинок. Длинный Зинкин чулок сполз у него с ноги, потому что не оказалось резинки. Полина посмотрела на это и снова подпёрла бока руками.
– И резинки посеял, вот паршивец… Навязался, завтра же к бабке отведу!
Послышался за дверью шум, вошла Зина.
– Явился! – отдышавшись, она обняла Сашку.
На щеках малыша блестели слёзы; он прижался к сестре, его тельце вздрагивало. Зина осуждающе глянула на мать, которая повязывала платок перед зеркалом.
– Он не сделал ничего худого, за что ты его? – возмущённо обронила Зина.
– Не сделал? – в свою очередь возмутилась Полина. – Топор посеял, резинки посеял, сам мог утонуть! – стала она загибать пальцы.
– Топор я принесла.
Малыш перестал хныкать и, покосившись на тётку, протянул:
– Топор нашли, и резинки найдём, а ты ругаешься, – сказал он, уткнувшись сестре в коленки.
– Не плачь, Сашенька, и охота тебе плакать? – проговорила Зина, когда Полина удалилась.
– Ты не знаешь, почему я плачу, – ответил малыш, вытирая грязной ладонью щёки. – Она отведёт меня домой…
– Не отведёт: у неё недостача, ей не до тебя, – серьёзно, как взрослому, объяснила Зина. Малыш понимающе мотнул головой.
Полина Семёновна проторговалась.
«Столько лет в торговле, – толковали местные бабы, – а не научилась торговать. – Где это видано, чтобы продавец без хлеба остался?»
– Без хлеба осталась, – пожаловалась Полина старухе, – за месяц карточки отдала.
– Что ж так плохо торговала, Полина Семёновна? – подзадорила её бабушка, принимая с весов свежевыпеченный хлеб.
– Не могу по-другому, – ответила Полина. – Если недовешу хоть грамм, так потом думаю, что у человека дети голодные, а я его обманула.
Много было разговоров в магазине меж сердобольных тёток. Семья Полинина постилась. Но потом случилось непредвиденное событие: из пришедших за хлебом жителей посёлка довесок никто не взял. Полина растерялась, увидев на прилавке гору из кусков.
– Мама, неужели этот хлеб весь наш? – спросила Зина.
А у Полины перехватило горло, она лишь закивала.
– Много как! – восхитилась Зина. – Куда столько денем?
– Как куда, есть будем! – вскричал Сашка и, взяв большой кусок, с жадностью впился в него зубами.
– Кушайте, милые! – сказала Полина, не сдерживая слёз. «Какие же у нас добрые люди!»– подумала.
Вечер прошёл за хорошим разговором. А на другой день Полина собралась сходить к матери: от неё принесли письмо со следами слёз. «Пишу и плачу, – писала мать. – Денег нет, есть нечего, старик не помогает, Анюта ходит на работу голодная. Если можешь, принеси картошки, слёзно прошу. Оставалась капуста солёная, но утащили из сеней, кто – не знаю. За дровами ходила, сушняк подбирала, но чуть не нарвалась на штраф, теперь на станцию пойду – уголь собирать».
Полина дочитывала письмо, а Сашка, внимательно слушавший тётку, захныкал и сказал:
– Пойду к бабе, дров ей принесу.
– Молчи, помощник! – прикрикнула на него Полина. – Живи здесь.
– Пойду! – настаивал малый. – Там Аня, Вова, пойду к ним.
– Раз хочешь, пошли, – согласилась Полина.
– Не бери его, мама, – шепнула Зина на ухо матери. – Идти далеко. Пусть с нами поживёт, сам же хотел.
Полина посмотрела на Сашку, а тот уже натянул на ногу ботиночек; тогда она махнула рукой и стала накладывать в мешок картошку. Сашка спросил:
– Мы бабе и хлеба отнесём?
– Конечно, – улыбнулась Полина.
– А мы по дороге или по линии пойдём? – не отступал Сашка.
– Отвяжись, худая жисть! – отмахнулась Полина.
Сборы закончились. За дверь выкатился тепло укутанный малыш, следом Полина Семёновна. Холод, что был ночью, отступил, заметно потеплело. Утоптанный снег подтаял, ноги скользили, и малыш часто падал.
– И что, – Полина посмотрела на Сашку, – идти не можешь? Горюшко моё.
Взяв мешок в руку, она подставила малышу спину и, кряхтя, потащилась к насыпи, надеясь, что по шпалам идти будет легче. Мимо тянулись массивы леса. Стало темнеть. Над горизонтом появились звёзды.
– Идти ещё далеко? – спросил Сашка. – Идём, идём, а домов нет, так и устанем. Давай дров насобираем – вон сколько их.
Полина засмеялась:
– Сам на загривке, а ещё дров хочешь прихватить.
Наконец показались огни домов. Полина остановилась, чтобы перевести дух:
– Скоро дойдём.
Она встряхнулась и пошла быстрей. А Сашка залюбовался яркими огнями, которые сияли и сливались в блестящие полосы.
31
К концу шёл сорок четвёртый год. Война продолжалась, и её тяжесть ощущалась даже в сибирском тылу. Тем более, что голодную жизнь усугублял холод.
– Когда же конец этой войне… – вздохнул Ерёмин, наклоняясь над сапожным столом.
Сидя на скамье, Семён Рязанцев покуривал самосад.
– Не видать конца, – поддержал он, затягиваясь дымом.
– Раньше, – забасил Ерёмин, – к Новому году баба накупит всего, стряпню разведёт, пышек наварит, нажарит, а теперь даже промочить горло нечем. – Он ловко раскроил кожу и насадил её на колодку.
Семён наблюдал за ним:
– Что шьёшь?
– Тапочки; надо к вечеру сшить, а то со жратвой плохо.
– Со жратвой плохо… Мальчишек в приют надо бы увести, кормить совсем нечем, – высказался Рязанцев. – Своей говорю: давай отведём, нечего морить, там им сытней будет, а она – жалко. Чуток погляжу, а то сам отведу.
– Если лучше не будет, отведи, – согласился Ефим.
Открылась дверь, вошла Василиса, придерживая под руку плачущую Агафью Кирилловну.
– Что стряслось? – спросил, взволнованно привстав, Ефим.
– Ребяток в приют отвела и ревёт, свету белого
