Н. Мейлер использует разные географические названия: др. греч., араб, и др. егип., что отражает наличие подобного смешения в египтологии
дить Себя Ему не удалось. Однажды, некоторое время спустя, Она шепнула мне: „У них восхитительные пальцы, у этих нубийцев".
Я говорю про все это, но к тому времени разбуженная страсть полыхала во мне, как пламя, способное расплавить камень. Когда я стоял перед Ней, дрожа, едва сдерживаясь, чтобы не разлететься на куски самому и разом не разбросать свое семя во все стороны, мое древко пылало, а чресла наполнялись медом, мозг мой был воспламенен Ее историями, и я был вынужден удерживать себя на самом краю от того, чтобы кремы моих чресел не засияли на Ее царском лице. Но теперь во мне горело иное желание, великое, как Сам Усермаатра. Оно состояло в том, чтобы овладеть Ею, насладиться досыта, всласть и злобно. Она бормотала: „Бенбен, бенбенбен", — но по Ее губам пробегала дрожь и на мгновение они замирали, а дыхание было таким прерывистым, что в этом бенбен мне слышалось множество слов: „О, извергнись со Мной, маленький Бог зла, ты развратник, дай Мне свой обелиск", — ибо и это слово звучало, как бенбен, а затем Она сбросила Свое сотканное из воздуха платье, и Ее поле открылось предо мной, Ее бедра, подобные стройным колоннам, и Ее алтарь, влажный от страстей моего языка. „Хат, хат, хат, — лепетала Она, задыхаясь, как кошка во время течки, — давай сольемся, давай полетим. Приди в Мое пламя, в Мой огонь, в Мой хат, в Мой вход, попадись в Мою западню, вступи в Мой склеп. О, войди глубоко в Мое кладбище, Мой сма, Мое маленькое кладбище, соединись со Мной, прилепись ко Мне, приди к своей наложнице. О, небо и земля, хат, хат, хат"
Мы продолжали смотреть друг на друга. Она, лежа на спине, я, стоя на коленях, и я вбирал в себя все мгновения моей жизни, исполненные самого глубокого почтения, все, что помогло бы мне удержать каждую сверкающую стрелу, чтобы все они не вырвались разом: я увидел торжественность Бакенхонсу, когда тот приносил в жертву барана, и величие Усермаатра, принимавшего руки хеттов, и всеми этими мыслями, подобно дыму, я окутал свои огни, и мое вожделение вскипело на горячих камнях моей воли. Я познал все неистовство льва. „Желаешь ли Ты, — сказал я Ей, и губы мои вдруг так налились, как будто их долго били, нет, хлестали бичом. — Желаешь ли Ты, чтобы мой обелиск был в Тебе, Царица Хатшепсут?"
„В Моем входе, да, в Моей плачущей рыбе, о, говори с Моей плачущей рыбой, войди в Мою мумию, в Мои чары, греби своими веслами, наведи свою порчу, зарежь Меня, шет, шет, шет, о, войди в Мой надел, войди в Мою землю, войди в мой пруд, да, владей твоим Кат, владей принадлежащим тебе входом".
Когда я вошел, Ее груди смотрели на меня, как два глаза Двух Земель, однако, все то благоговение, что я вобрал в себя, наполнило меня болью, сиявшей, точно радуга в бурю. Сбив пламя костра моих чресел, я вошел в Нее с той торжественностью, с которой жрец ведет службу, и лег на Ее губы, но Ее губы, сомкнутые на моей плоти, были так горячи, что мое пламя чуть было не разлилось по реке. Затем все успокоилось, и Она лежала на спине. Мой обелиск плыл по поверхности Ее реки. Словно у рожающей женщины, с Ее губ слетали отрывистые звуки: ак и акак, но ясно приглашающие войти: „Ак, пожалуйста, вступи, приди в Мой восход, приди в Мой закат. О, акак соверши набег, проникни в Мой вход, взгляни на Мою уба, отдохни при Моем Дворе, прочти молитву, отдохни в Моих вратах.
Уба, уба, живи в Моей пещере, двигайся в Моей дэн, ри, ри, ри перевозчик камней, ты — перевозчик камней, хаа, ты плывешь морем, возьми Меня на свой корабль, хаа, стань Моим входом. О, — произнесла Она, внезапно замерев, — не вспыхивай, не сгорай, хаа, отгребай, хенн и хенну, о, скользни в Мои силки, хем, хем, хем, сокруши Мое величие, ху, ху, ху, пусть прольется дождь!" — я слышал все это. Она пела о красоте моих чресел (которые держала пальцами, перенявшими безъязыкое искусство нубийцев). Она направляла меня словами власти: хе, хеха, хем, и пока Она пела мне, я вошел в Страну Мертвых, которая пребывала во всей Ее жизни, и почувствовал себя человеком благородного происхождения. Она поцеловала меня в краешек рта теми губами, что придали царственность головке моего члена, и наши рты прижались один к другому, и наши языки встретились, подобно сотканным из воздуха одеждам, и Ее голос коснулся моего уха. „Нетчем и нетчему и нетчемут, — ворковала Она, — о, как радостна твоя любовь, ри, ра, рирара", — и на лице Нефертари была такая нежность, что рирара поднялась во мне, и я не мог насытиться моей нефер, моей самой прекрасной Царицей, моей нефер-хер, прекрасной, как дождь в четвертый час после восхода. Она была Богиней, Она была Ее Величеством и Она была бесстыдна. Чам, — мне принадлежала Ее юность, чам, чам, чам — Ее скипетр и Ее заря, и бедра наши двигались вместе, и Она закричала: „Шеп, шеп, шепит, и все прочие слова, такие как шепу, и шепа, и шепот. О, свет, о, сияние, о, блеск, о, слепота, о богатство и стыд, блевотина и кораблекрушение, шеф, шеф, шеф, вломись в Меня, наливайся во Мне, дай Мне свое оружие, дай Мне свою силу, шефеш, шефеш. Я владею твоим мечом, во Мне — твой дар, дай Мне свое зло, дай Мне свое богатство. Кхут, кхут, кхут, техет, техет, техет. О, во имя священного столба Осириса, дай Мне чам, чам, чам, кеф кеф, кеф, покажи Меня Моему Ка, мертвенно-белую, мертвенно-черную. Я — крепость, ай, ай, какой свет, какое великолепие, глубже, ты — обелиск, дай Мне славу, возьми Меня в пламя, Я богата, о, стой, Я — огонь и свет, Я — твоя грязь, твои отбросы, твои духи тьмы, твои друзья, твой проводник, о, хорошо, хорошо, хорошо, дай Мне твой бенбен, насильник, нек, некк, некк, возьми Меня, изрежь Меня, убей Меня, аар, аар, аар, Я — твой лев, твоя птица, твой локон волос, твой грех, Я кончаю, о, Я кончаю, Я исхожу, Я — Фараон".
И, когда я поднимался в небесный город у поля золотых тростников, чтобы познать превращение столь же великое, как сама смерть, я услышал низкие звуки внутренностей и высокие звуки дыхания, вылетающие из моего горла, крики моего сердца, ревущего в водах, поднимающихся во мне, и я рванулся прочь, чтобы лететь в небеса или разбиться о скалы, и увидел бесчисленные войска Страны Мертвых и мириады лиц — все те проклятые и ставшие совершенными души, которыми могла повелевать Не4)ертари, и тараном ударил в последние врата Ее чрева со стоном и рычанием крестьянского члена, сияние Амона ярко пылало во мне, подобно Сокрытому солнцу в животе моей матери, и Она металась подо мной, как зверь, а Ее волны накатывали на мои с силой Усермаатра, и меня вынесло ввысь, но не столько Ее прибоем, сколько гневом моего Фараона, Который поднял меня, как перышко, над пламенем и бросил вниз, словно камень, а затем ударил меня еще и еще о стены Ее царственной пещеры, моей гробницы. Я извергся, пребывая в Ней, пока буря еще бушевала, и Она омыла меня. Она изошла из каждого великого пространства, что оставил в Ней Усермаатра. Ее сила далеко превосходила мою».
Произнеся вслух эти последние слова, мой прадед Мененхетет упал со своего кресла наземь, и его тело забилось в судорогах. Голова его ударялась о полированный пол. Из своих чар он продолжал говорить, но теперь уже голосом Птахнемхотепа
И когда я узнал звуки голоса моего Доброго Царя Рамсеса Девятого, судороги прекратились и тело моего прадеда стало неподвижно. Но голос продолжал исходить от его лица, отточенный и благородный, усталый и задумчивый, как Сам Птахнемхотеп.
«Мне невыносимы объятия этой женщины. Ее члены слишком тесно обвиваются вокруг Меня. Я ощущаю Себя спеленутым искусным бальзамировщиком. Ее плоть душит меня. И все же Я льну к ней. Мои пальцы проникают в ее глубины. Мой рот припечатан к ее губам».
