— Так, значит, в Ла-Креше. Монпеза!
— Что прикажете, господин генерал?
— Взгляните-ка, нет ли кабриолета где-нибудь там, позади…
— Слушаюсь.
Как я говорил — что напоминает этот дождик? Это какое-то воловье дыханье, мерзкая мокредь. Все предыдущие дни хлестал ливень. А сейчас напасть другого рода — невыносимо раздражает кожу. Ага, вот оно что — мухи, водяные мухи. Что, если на тех же лошадях придется возвращаться вспять, снова переходить болота? Тогда лучше не дожидаться вечера. Да нет, ведь мы же направляемся в Бельгию. Бельгия — это тайный пароль надежды. Пока что дождь щекочет, как тысячи мушиных лапок. Дорога здесь не такая уж скверная, только она отныне не приспособлена для кавалерии, для королевской конницы, идущей сомкнутым строем. Вдобавок она скользкая, ступаешь, как в кисель. Опять остановка. На сей раз это гвардейцы герцога Люксембургского, которым взбрело на ум рысью догонять остальных. Кто ими командует? Ясно, что отпетый дурак.
Вот она, дорога. Стой! Опять? Никто не позволит кавалерии перейти дорогу, параллельную границе, пока разведка не установит, что там все спокойно. Обратите внимание: некоторые гвардейцы уже перебрались через дорогу и расположились на лугу по ту сторону дороги. Все равно. Разведку посылают. Идет дождь. Надо ждать, чтобы вернулась разведка. Здешние жители встали до зари и вышли посмотреть, как дефилирует кавалерия. Пока что эта самая кавалерия топчется на месте. Леон де Рошешуар занимает разговором господина де Ришелье. Монпеза вернулся, ничего не обнаружив. Дверца забрызганной грязью берлины распахивается, из нее вылезает поразмяться генерал де Бордсуль. Фавье оставил Мармона и направляется к ближней ферме. Там во дворе копошатся поросята, а дети выбежали на дорогу поглазеть на военных, потом им это надоело. Идет дождик, но такой мелкий, что он никого не смущает. Только позднее убеждаешься, что он пронизывает насквозь. Бывают такие коварные болезни. Дети потеряли к солдатам всякий интерес и затеяли игру, ни на что не обращая внимания. Даже на дождь. Их десятеро малышей и одна девушка-подросток, они водят хоровод и поют:
Жил-был сардинский король,
Детей он привык баловать,
Вздумал наш добрый король,
Злого султана прогнать…
У Фавье горло перехватывает от этих слов. Вдобавок там есть девчурка, похожая на дочку Марии-Ангелицы, тоже толстушка… Пропев куплет, дети останавливаются и хлопают в ладоши, приговаривая:
Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, берегись!
Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, в оба гляди!
Дождь мелкий-мелкий, словно кто-то сжал губы и поплевывает. Пфф, пфф, пфф! Хоровод снова закружился.
Он армию двинул в поход,
А было вояк — двадцать пять,
И велено было всем им
Из пушек чугунных стрелять.
Дети остановились и выкрикивают, ударяя в ладошки:
Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, берегись!
Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, в оба гляди!
И опять кружатся в хороводе, встряхивая кудрями, словно хотят смахнуть дождевую паутину:
Он репой осла нагрузил,
Чтоб был провиант для солдат.
Фавье уже не смотрит на хоровод. Он вдыхает утреннюю свежесть. Запах отсыревшего дымка… Вспоминается что-то бесконечно далекое, солнечный жаркий день близ Понт-а-Муссона. Тогда сам он был вроде этих ребятишек. Пусть себе взрослые устраивают Революцию, сражаются, умирают… Хороводы — всегда хороводы, а дети — короли…
Увидели речку они,
Почудился им океан,
Мухи за ними неслись,
Почудился всем великан…
Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, берегись!..
Дождь словно полчища мух, дождь заполонил жизнь. Где сейчас Мария-Ангелица? Где Понт-а-Муссон?
Вот вышли в широкую степь:
«Боже, как мир наш прекрасен!»
Сказали они: «Близок враг,
Скорее бежим — он опасен!»
Дождь припустил, и дети, окончив припев, бросились врассыпную, выкрикивая: «Скорее бежим!» Между тем вдалеке, у околицы, труба сзывала кавалеристов, которые разбрелись кто куда. Отряд тронулся. Крестьяне разгибали спины и смотрели, опершись на заступ. Дети попрятались. От деревни всадники свернули в сторону, на северо-восток, навстречу дождю, оседающему на белых плащах, на касках, на гривах, на шапках. Вдалеке высится стена деревьев — должно быть, там дорога, тропа плавно спускается к ней, а напротив, по ту сторону дороги, гряда холмов — это, верно, и есть Бельгия. «Боже, как мир наш прекрасен!»
* * *
Ровно в восемь часов утра в миле с небольшим от Байеля граф Артуа в треуголке с плюмажем, герцог Беррийский в серой непромокаемой накидке и маршал Мармон в широком белом плаще с черным воротником вынырнули с Лакрешской дороги на шоссе между Лиллем и Дюнкерком в сопровождении не меньше чем полуторатысячного отряда кавалерии, хотя многие отсеялись по пути: одни наутро после краткой речи герцога Беррийского в Эстере сделали в мэрии заявление, что возвращаются к домашним очагам, ибо не желают переходить на чужую землю, другие, трусы и дезертиры, под покровом ночи улизнули в направлении Армантьера или Флербэ, а нашлись и такие негодяи, попросту воры, которые испарились, соблазнившись доверенными им бочонками с золотом. И в обозе не оказалось не единого зарядного ящика, а кареты почти все либо поломались, либо завязли в грязи.
Позднее были обнаружены три кареты, из них две с гербами, одна желтая двухместная, две простые повозки, три коляски, шесть фургонов, четыре тележки, четыре запряженных лошади, множество разбитых зарядных ящиков, а в них всякая кладь, серебряная утварь и серебро: семнадцать блюд, три дюжины тарелок, четырнадцать колпаков — накрывать кушанья — все из чистого серебра и с королевским гербом. Еще четыре седла, из них два форейторских, две сабли, одна шпага, две каски, пара пистолетов, а также различные предметы туалета, упряжи и кухонного обихода. Да, я забыл оседланного эскадронного коня, которого господин де Каньяр из отряда легкой кавалерии по собственному почину сдал в эстерскую мэрию. А сколько чепраков, попон! Шляпа с белым плюмажем. Портупея из золотого и серебряного галуна. Три пары ботфорт. Четыре седла. Пятьдесят недоуздков. Десять трензельных уздечек. Двадцать верхних подпруг. Два седельных чехла. Плохенький несессер, совершенно пустой. Шесть холщовых дорожных мешков, тоже пустых… И ни намека на кабриолет.
Принцы и Мармон только пересекли большую дорогу, вернее, проехали по мощеному тракту туазов двести назад, к Армантьеру, а затем вместе с кавалерией спустились низом в ту долину, которая, собственно, уже и есть граница. Тут, увидев единственную во всей местности большую ферму, граф Артуа объявил, что желает сделать привал, нельзя же показаться за границей в таком виде — надо привести себя в порядок, побриться… И вот, пока принцы и те свитские, кому назначено было сопровождать их, наводили красоту, остальные спешились, всадники и кони расположились вокруг фермы, кто успел, проник внутрь и занял обширный двор в виде большого мощеного прямоугольника, огороженного со всех сторон, где был свален навоз и копошились куры, в глубине, напротив ворот, — жилые строения, а по трем сторонам — хлева, где помещались свиньи, коровы, лошади; из-под железных дверей текла жижа. Крестьяне сбежались было с вилами, но, увидев такой парад войск, мигом присмирели, и теперь среди этих каменных стен, крытых черепицей, все гудело, как в улье. Впрочем, зачем мне описывать наново? Едва я вошел, как сразу узнал здешние места.
В ночь с 26 на 27 мая 1940 года, проехав через пылающий Армантьер, где нечем было дышать от ужасающей жары, где машины осыпало горящими ветвями и раскаленным пеплом, мы, то есть части 3-й легкой мотодивизии, ввалились сюда. Неподалеку был сбит самолет, бомбивший ферму. Я уже как-то описывал это, незачем повторяться.
«…Странная была это ферма: квадратный двор, по всем четырем сторонам — строения. В столовой служащие административно-хозяйственной части, повара, писаря, лениво позевывая, играли в карты, болтали с санинструкторами и санитарами. Капитуляция Бельгии для этих людей, видящих своими глазами из окон вот этой фермы бельгийскую границу, была равносильна кораблекрушению в спокойных водах. Палуба корабля казалась надежной, как сама земля, и вдруг во все отсеки хлынула вода. На дворе фермы стояли санитарные автомобили — все, что осталось от их колонны. Шоферы дремали, прикорнув в уголке машины. Куда ни оглянись, повсюду клубы дыма, пламя пожаров. К хозяйке фермы приехала погостить невестка из Азбрука, и теперь гостья не могла вернуться к себе домой, потому что немцы отрезали дорогу на Азбрук. Каково же было этим женщинам узнать о бельгийской капитуляции! Ведь у обеих мужья на фронте в Бельгии — по крайней мере они были убеждены в этом. Целый день обе бродили по дому и жалостно вздыхали. Не видать им больше мужей. Всему конец приходит. Скоро и сюда явятся боши. Лучше уж сейчас умереть: пусть все пропадает пропадом…»
